И солнце взойдет. Она

– Бесчеловечным. Его любимое слово… – Рене прижалась губами куда-то под лопатку и почувствовала, как вновь напряглись под свитером мышцы. – Ваша ссора не могла состояться на пустом месте. Ты ведь бежал не только от совести, но и от того разговора, верно? И авария… Я знаю, профессор часто становился рассеянным, когда его что-то сильно расстраивало. Что он тебе сказал? Чем так обидел, какие привёл…

– Пытался вызвать в моей душе чувство вины, – коротко отрезал Ланг и, возможно, излишне резко вывалил на тарелку две плоских лепешки, которые и правда напоминали знаменитый хвост. – Утверждал, что моя «жажда справедливости» весьма «инфантильна, опасна и неконструктивна». И если всё настолько плохо, то мне место на кушетке у психиатра, а не в операционной. В общем, проклял тот день, когда возложил на меня большие надежды, ведь лучший ученик оказался недостоин уделённого ему внимания. После слушаний он велел мне убираться, что я и сделал.

Тони хмыкнул, а Рене со всей силы зажмурилась и стиснула в руках тонкий вязаный джемпер, отчего ткань обиженно затрещала. И в этот момент перед глазами, словно наяву, возникла та давнишняя ссора. В ушах зазвенели никогда не слышанные обвинения, а потом мир закрутился чередой мокрой дороги и талого снега. Рене не видела той аварии даже на фото, но теперь чувствовала боль в вывернутых кистях, слышала эхо скрежещущего металла и грохот взорвавшихся подушек безопасности. А ещё ощущала оголтелое одиночество и полную неизвестность. И захлебнувшись всем этим сразу, она рванула прочь из чужих воспоминаний, а может, собственных галлюцинаций, вызванных наверняка вновь поднимавшейся температурой. Рене резко очнулась и лихорадочно зашептала:

– Наверное, ты ждёшь, что я начну тебя обвинять. Или вдруг окажусь настолько великодушна, что всё прощу и дам индульгенцию. Нет. Я не могу этого сделать, да и не имею права. Но у меня есть силы тебя понять и принять каждый твой поступок или ошибку. А знаешь почему? – Энтони дёрнулся, словно хотел что-то сказать, но Рене лишь сильнее вцепилась в растянутую ткань свитера. – Подожди. Дослушай. Я сегодня сказала много обидного – что не знаю тебя и не хочу знать, что не понимаю, не верю тебе. Так вот, это неправда. Прости, у меня ушло так много времени, чтобы понять простую вещь – я слишком переоценила значение прошлого. Слишком зациклилась. На Колине Энгтане, на Чарльзе Хэмилтоне и даже на Филдсе. А ведь это с Энтони Лангом я ругалась, спорила, мирилась, варила кофе и целовалась. Его знания стали для меня всем. И именно он был со мной, утешал, защищал и напевал «Hallelujah». Да, я кое-что узнала о Колине Энгтане, но, знаешь, с Энтони Лангом мне всё-таки интереснее. И я прошу у тебя прощения за то, что вынудила рассказать эту историю, в которой, на самом-то деле, не было никакой нужды. Но я её не забуду. Никогда. Не потому, что она одновременно жестока и очень печальна. Нет. Я буду помнить её ради тебя, как неотъемлемую часть человека, которого люблю.

Она затихла и сильнее сжала объятия, но Тони молчал. Он неподвижно стоял целую вечность, прежде чем медленно провёл по предплечьям прижавшейся Рене и спросил:

– Умаляет ли данный факт степень моей вины и ответственности?

Рене до боли прикусила язык, но честно ответила:

– Нет…

– Я рад, что ты это понимаешь. Если вдруг что-то случится, не хочу повторить с тобой наши с Чарльзом ошибки, – прошептал Энтони. Он наконец повернулся, и Рене почувствовала поцелуй на своей макушке.

Рене лежала на кровати под двумя одеялами и сонно потягивала ещё теплый эгг-ног. Из-под полуприкрытых век она наблюдала, как с гитарой наперевес устраивался в изножье Тони, а по телу тем временем приятно разливалось коричное тепло. Оно расслабляло ноющие мышцы и оседало лёгким туманом в голове. Давно был съеден горячий «хвост», столь щедро сдобренный арахисовым маслом и бананами, что, казалось, от него должно сводить скулы. Но Рене, которая до этого никогда не ела настолько вредной и бесполезной пищи, с удивительным аппетитом проглотила целую порцию. Она сделала ещё глоток, а Энтони мягко коснулся чуть фальшивящих струн.

– Дай угадаю. Главное, найти «до», а там можно научиться играть хоть на арфе? – мягко улыбнулась Рене и заметила знакомую, чуть кривую ухмылку в ответ.

– Вроде того. – Энтони попробовал на звучание несколько нот, крутанул пару колков и снова провёл по нейлоновым струнам. – Откуда у тебя инструмент?

– От одного из моих бродяжек. Оставил на хранение, пока сам опять отбывает срок за мелкий разбой… – Рене вздохнула. – Они неплохие ребята, но порой обстоятельства оказываются сильнее их натуры.

– Хорошая гитара.

Энтони помолчал, наигрывая какую-то мелодию, а потом вдруг неожиданно твёрдо сказал:

– Тебе придётся оттуда уволиться. – Рене встрепенулась. – Через пару месяцев начнутся тестирования, будет много отчётов и операций. Ты просто не успеешь всё совмещать, а я не потерплю пренебрежения или невнимательности. Работа есть работа, Рене.

– Я понимаю.

Разумность слов Ланга была очевидна, но на душе стало погано. Словно она предавала ребят.