И стали они жить-поживать

 И на глазах ошеломленного, подавленного чародея произошли одновременно две вещи. Амулет стал сокращаться и пульсировать в такт красному комочку в груди маляра, медленно розовея. Лошадиная же форма самого маляра стала расплываться, таять, как мороженое на сковородке, и из–под нее стали проступать очертания простого человеческого тела.

 - Видишь, — хищно осклабился Костей, и эта гримаса чуть не стала последней каплей, отправившей потрясенного чародея в милосердные объятия беспамятства. — Утром у меня будет заряженный амулет и новый умрун. Смотри, неудачник! Смотри и запоминай! Я — гений магии! Никто и никогда не мог и не сможет достигнуть таких высот и за сто веков, каких за пятьдесят лет достиг я! Весь мир будет лежать… нет, валяться у моих ног, стоит мне только захотеть! А я буду попирать его ногами! Топтать! Пинать! Бить! Давить! — царь притопнул несколько раз, изображая, воображая или репетируя, как все это будет происходить на самом деле. — Для меня нет ничего невозможного!.. Реальность — пыль! Ограничения — миф! Законы — мусор! Реальность — это я! Ограничение — это я! Закон — это я! Власть, почести, богатство — все будет мое!..

 «Он сошел с ума… Он сошел с ума… Он сошел с ума…» — пульсировало, билось и кричало в висках волшебника.

 - Почему… он… превращается… в человека… — чувствуя, как все плывет перед глазами в неизвестные края и страны на бушующих волнах потока самовосхваления царя, все же нашел в себе силы спросить Агафон.

 - Что?.. — Костей, спущенный нелепым вопросом с облака мечтаний на землю, содержащую такую реальность, данную ему в ощущении и не зависящую от его сознания, как его умственно отсталый внучок, зыркнул на него убийственным взором. — Потому что он — человек, придурок. Где ты видел таких тварей в живой природе, а? Если бы ты проводил больше времени с книжкой в библиотеке, а не с удочкой на реке, ты бы это знал, юродивый. Это моя блестящая идея, которая не могла прийти в голову никому иному. Работающим в замке людям я придаю разные формы, чтобы не проникали шпионы извне. Шпионы, предатели, соглядатаи прячутся везде, но сюда им не проникнуть! Я придаю мастеровым сходство с лошадями — они должны вкалывать, как кони. Дворцовая стража — собаки, они должны быть верными, готовыми порвать любого в клочья. Лакеи — зайцы, они должны быстро бегать и бояться. Солдаты — звери. Солдаты должны быть зверьми, иначе это всего лишь сброд, зря получающий свое жалование. А умирая таким образом, они снова приобретают человеческую форму и пополняют мою гвардию. Как видишь, все продумано.

 Костей сделал шаг по направлению к волшебнику, и тот отшатнулся.

 Царь окинул его жалкую фигуру пренебрежительным взглядом и усмехнулся:

 - Не трусь, внучок. Тебе это не грозит. Тебя ждет кое–что получше — ведь ты все–таки моей крови. Свежая кровь в магии — первое дело, Агафон. Твое имя еще войдет в историю.

 Агафону оставалось только стоять, покачиваясь, не сводя глаз с пола под ногами, чтобы нечаянно не посмотреть на что–нибудь еще в это комнате, и украдкой держаться за стену. Сказать ему было больше нечего.

 Не дождавшись от внука ответа, царь с отвращением скривился, отвернулся и махнул умрунам:

 - Первый. Поручи собакам отвести его в библиотеку и охранять. Я буду ночевать здесь. Вы оба стоите на страже.

 - Наша жизнь — твоя жизнь, — угрюмо пролаяли солдаты.

 - Помню, — снова усмехнулся Костей, и от этой улыбки Агафона бросило в пот и он, наконец–то, потерял сознание.

 

 

 

 Очнулся чародей уже на жесткой негостеприимной кушетке в библиотеке. Не сознавая еще до конца, кто он, где он и зачем он, Агафон застонал, разлепил глаза и увидел над собой серый гладкий камень и светильник на шесть свечей под высоким, как небосвод, потолком. Воспоминание о вечере немедленно обрушились на него как снежная лавина весной с крыши на неосторожного прохожего, он закричал, задохнулся и сжал изо всех сил руками голову, стараясь убедить себя, что это все ни что иное, как кошмарный сон, и стоит лишь поднапрячься и проснуться, как все леденящее душу наваждение пойдет прахом, рассеется, как дым от ветра…

 Не пошло.

 И через минуту, и через три, и через пять гладкие серые стены Костеева дворца, равнодушные к душевным страданиям молодого волшебника, стояли на своем месте, не шелохнувшись, ровным светом горел светильник да сквозняк шуршал страницами оставленных на столе в большом зале книг.

 Вдруг низкий раскатистый звук, почти на пороге слышимости, ощущаемый скорее кожей и костями, нежели слухом, пронизал воздух, камни, книги, огонь и съежившегося чародея. Он клубился и перекатывался, отражаясь от стен, потолка, от самого эфира, пока не сошел на нет и не замер, и все равно, казалось, он не пропал окончательно, а лишь затаился в засаде, поджидая снова своего часа.

 Часа ночи.

 Это били знаменитые лунные куранты на башне Звездочетов — Пальце, как называли ее теперешние хозяева замка.

 Агафон поежился — отнюдь не от холода, спустил ноги — все еще в сапогах — на пол и стал растирать холодными руками горящее лицо.

 Ночь обещала быть долгой.