И тогда я солгал

Фредерик старался говорить беспечно и насмешливо, но меня ему было не обмануть. То, что произошло у Сутинского взгорья, подкосило его, хотя свидетельствовали об этом только шрапнельные отметины у него на лбу. Их залечили, но они придавали ему странный вид. В нем появилось нечто такое, что чувствовали все. И никто не находил этому названия. Если угодно, можно было сказать, что его оставила удача, но это не так. Можно было списать все на войну, но дело обстояло сложнее. Такое происходит без всякой причины или по всем причинам разом, одинаково тупо, скверно, бессмысленно, день за днем. Что-то подобное я чувствовал долгое время после драки с Эндрю Сенненом. Но не чувствовал тем вечером в Эстанкуре, как и Фредерик. Наверное, потому что я знал — когда я вернусь в «Кошачью шубку», все подвинутся на скамейке, чтобы освободить место для меня, и мы будем сидеть в тесноте, поглощенные, — шумом, жарой и духотой. Никто из нашего взвода не заикался при мне про Фредерика, но особой теплоты они к нему не питали.

Я по-прежнему ничего не говорил. Зная достаточно, чтобы не вызываться добровольцем, я в то же время понимал, что пойду туда, столь же отчетливо, как будто видел свое лицо на почтовой открытке.

— Будет двухдневная подготовка, — сказал Фредерик. — Дельце предстоит заковыристое.

— Языка взять?

— Кое-что посерьезнее.

Еще два дня за линией фронта, в приятном местечке. В окопные вылазки обычно назначают за два часа, когда ты уже на передовой. Я задумался, что такого особенного будет в этот раз. Двухдневная подготовка… Наверное, больше вероятности, что мы сложим головы. И тогда я подумал: почему нет? Все равно меня где-то поджидает смерть. Может быть, не здесь, не сейчас. Я был осторожен, насколько мог, но это ничего не меняло. Я не хотел искушать смерть, пытаясь ее перехитрить. В том, как я себя убеждал, была своя логика. Но еще глубже я сознавал, что если Фредерик пойдет в ночную вылазку, то и я пойду тоже. От мысли о вылазке у меня скручивало кишки, но я к этому привык.

— Никогда не знаешь, вдруг еще до Сутинского взгорья мы получим ранения и отправимся домой, — сказал я.

— Черт бы побрал это Сутинское взгорье, — откликнулся он. — Так ты пойдешь со мной, мой кровный брат?

— Похоже на то.

— Вот так славная штука!

Я удивился. Но потом вспомнил: однажды утром, когда мы вместе шагали через холмы, а вокруг наплывала мгла, я рассказывал ему про Пипа и Мэгвича, и ему так понравилось, что я принялся вспоминать еще и рассказал, как Джо и Пип за ужином обкусывали ломти хлеба с маслом и показывали друг другу, а потом Джо послал Пипу, который считал себя почти джентльменом, весточку: «Вот так славная штука!»

Те дни исчезли, словно дым. Но Фредерик был настоящим, даже в призрачном сумраке сада. Он всегда был более настоящим, чем другие. Вот он водит палочкой по земле, чертит линии, а потом стирает, как будто у него не сходятся какие-то суммы. «Не входят ни любовь, ни свет…»

Я прикасаюсь к его руке, чтобы возвратить его из тьмы, в которую он удалился.

— Все хорошо, парень? — спрашиваю я.

— Все хорошо? Господи! — Он отталкивает мою руку. — Хватит с меня! Хочу выпить!

Человек пил, если у него имелись на это деньги. Это было естественно, учитывая, где мы находились. Я вспомнил то красное вино, которое мы стащили из погреба мистера Денниса, а потом вылили на землю, потому что нам не понравился его вкус.

— Ты и так слишком много пьешь, — сказал я.

— На что это ты намекаешь, черт побери? — Он сильно толкнул меня.

Я этого не ожидал и растянулся на земле. На гравий падать было еще ничего, но затылком я ударился о каменное ограждение и так сильно прикусил язык, что рот мне залила соленая кровь. Вкус у нее был, как у железных опилок. Я перевернулся на бок, харкнул, сглотнул, харкнул еще раз. Фредерик кинулся ко мне, принялся меня поднимать, спрашивая, как я себя чувствую и хорошо ли вижу. Вокруг было так темно, что его вопрос звучал по меньшей мере глупо. В лицо мне веяло его дыхание, жаркое и частое. Его ладони крепко обхватили мое лицо.

— Ты меня слышишь?

Я что-то промычал.

— Господи… — сказал он. — Когда я услышал, как твоя голова хряснулась о камень, то подумал, что убил тебя. — Его рука скользнула мне по затылку. — У тебя кровь.

— Ничего, — пробормотал я неразборчиво, потому что кровь наполняла мне рот.

Было больно, но почему-то хотелось смеяться. Забавно: мы с Фредериком деремся, а вокруг война… И не меньше, чем смеяться, мне хотелось, чтобы его руки и дальше держали меня. Я не хотел, чтобы он разжимал объятия.

— Пустомеля, — облегченно произнес Фредерик. — Наверное, у тебя башка из железа.

— Выстрели в упор, так пуля расплющится.