И в горе, и в радости

Когда начался первый гимн, он передал расписание службы Оливеру, который стоял по другую сторону от Джессамин. Передача требовала, чтобы Патрик протянул руку ей за спину, и, отступив, он положил ладонь ей на пояс. Он что-то сказал, она склонила голову, чтобы расслышать, и, похоже, нашла это очень забавным. Затем он сунул ту же руку в нагрудный карман и вытащил очки, распрямив дужки каким-то бессознательным щелкающим движением, прежде чем небрежно вернуться к своему расписанию. Патрик ничего не делал случайно. Ни одно его действие никогда не казалось врожденным. Насколько я знала, физическая близость к женщине заставляла его так нервничать, что он мог показаться нездоровым. Когда гимн подошел к концу, меня отпустили от алтаря и нужно было пройти мимо него туда, где я должна была встать. Он узнал меня и улыбнулся, одновременно поправляя манжеты. Не уверена, улыбнулась я в ответ или нет, продолжая идти к своему месту, пытаясь придумать описание того, как он выглядел, и когда оно пришло мне в голову, мне стало стыдно, словно я произнесла это вслух на всю церковь. Патрик выглядел дико мужественно.

И то, что я почувствовала, увидев его впервые за четыре года, я чувствовала каждый раз, когда видела его на публике все те годы, что мы были вместе. Если я куда-то приходила и замечала, что он уже ждет меня или идет в моем направлении, если он разговаривает с кем-то на другом конце комнаты – это не было трепетом, приливом привязанности или удовольствием. Тогда, в церкви, я не знала, что это такое, и провела всю службу, пытаясь опознать это чувство. В конце службы Патрик еще раз улыбнулся, когда я вернулась к алтарю, и я снова почувствовала это, настолько глубоко, что стало трудно шагать, трудно выйти из церкви вслед за Ингрид и Хэмишем, пока Патрик оставался все дальше и дальше позади.

* * *

На фуршете Джессамин рассказала мне, Николасу и Оливеру историю о том, как подростком она впервые оказалась в городе вечером. Уинсом должна была забрать ее в девять, но ее не было. К половине десятого все друзья Джессамин разошлись по домам, и она осталась одна в толпе на Лестер-сквер, смущенная, потом рассерженная, потом испуганная, ведь единственная причина, по которой Уинсом могла опоздать, – это смерть.

Оливер сказал:

– Да ну, даже тогда бы она пришла.

Джессамин ответила: «Вот именно».

– Но потом, примерно в десять, я увидела, как она проталкивается сквозь группу пьяных людей, и я честно почувствовала, что меня сейчас стошнит и я заплачу, я испытала такое облегчение. Типа, что в одну секунду ты можешь быть одиноким и напуганным в толпе страшных идиотов, а в следующую – знаешь, что находишься в полной безопасности.

Оливер спросил, где же была их мать. Джессамин сказала, что не знает.

– Не в этом суть истории.

– А в чем была суть? Это было чертовски долго.

– Оливер, заткнись. Не знаю. – Она взмахнула волосами. – Просто такое чувство, ну типа, когда видишь человека – и такой: «Слава богу!» Марта, а ты понимаешь, о чем я говорю?

Я сказала «да». «Слава богу», именно это я почувствовала, когда увидела Патрика в тот день. Не дрожь, не нежность, не удовольствие. Идущее изнутри облегчение.

* * *

Позже, когда Ингрид и Хэмиш уехали, а гости разошлись, официанты тихо закончили работу, Уинсом и Роуленд легли спать, и только мои кузены, я и Патрик сидели в саду, в темноте, за столом, с которого не убрали бутылки и пустые стаканы. Кроме Патрика, мы все были полупьяны, в свадебных нарядах и куртках, найденных в доме.

Закуривая сигарету, Оливер спросил Патрика, почему на всех рождественских праздниках, на которые он приходил, когда мы были подростками, он никогда не пил алкоголь, который мы воровали из винного шкафа Роуленда, и не вылезал на крышу, чтобы испытать суставы Николаса, и почему, когда нам приказывали уйти из дома во время речи королевы, он реально обходил разные сады, пока мы просто сидели на скамейке в парке в течение часа, прежде чем отправиться домой. Почему он чувствовал, что должен быть таким хорошим мальчиком, когда мы были кучкой говнюков.

Патрик сказал:

– Вам же не надо было стараться, чтобы вас пригласили снова.

Мы трое одновременно очень тихо сказали: «Боже».

* * *

Мне захотелось уехать рано утром, пока еще было темно. Патрик сказал, что отвезет меня домой, и в те минуты, которые потребовались ему, чтобы вернуться внутрь и взять пальто, я осталась одна в его машине. Если бы я могла позвонить сестре прямо сейчас, я бы спросила, не хочет ли она услышать краткое описание ее интерьера, потому что она говорила бы «да» и «я умираю», когда я рассказывала бы ей о бумажных салфетках и о фунтовых монетках на маленькой полочке консоли, о пакетике мармеладок, который он открыл, не порвав пленку, и тщательно закрыл, достав одну конфету. «Марта, ну реально, кто жует их по одной?».

«И, – сказала бы я, – вместо тектонических слоев всякого дерьма в пространстве для ног, которые можно было бы ожидать от двадцатисемилетнего одинокого мужчины, здесь нет ничего, кроме следов от пылесоса на ковриках».