И в горе, и в радости

Дома я погуглила свой банк и прошла процедуру «Забыли пароль?», чтобы выяснить, сколько у меня денег. Как только мы обручились, Джонатан начал делать еженедельные переводы на мой счет, которые я копила только потому, что каждая сумма была настолько неправдоподобной, что я не могла потратить ее до прихода следующей. Каким-то образом, находясь в командировке, он перевел их все обратно, и когда я вернулась на Голдхок-роуд, мои активы состояли из обручальных колец и гардероба, который я сдала в благотворительный магазин. В супермаркете натуральных продуктов мне платили почасовую ставку, эквивалентную небольшому смузи из ростков пшеницы без добавок. Но я ничего не покупала – лишь бутерброды с ветчиной и спортивные напитки для прогулок с Николасом все эти месяцы.

Ключ прибыл еще до вечера. Адрес был на карточке с монограммой и надписью: «Абсолютная Бесприданница, Вилиса, Гадом Добитая, Едва Живая, Заблагоухала… и т. д. и т. п. и позвони мне, когда доедешь». У меня было достаточно денег, поэтому я поехала.

Я прожила в Париже четыре года и все это время работала в магазине книг на английском языке недалеко от Нотр-Дама, продавая путеводители «Лонли планет» и Хемингуэя в мягкой обложке туристам, которые просто хотели сфотографироваться внутри магазина.

Моим начальником был американец, который жил на переоборудованном чердаке. Он пытался стать драматургом. В первый день он показал мне, где что находится, и его экскурсия завершилась у ближайших к двери полок. Он сказал: «А все уважаемые авторы у нас здесь». Я спросила, где находятся неуважаемые авторы, и он щелкнул языком по нёбу и сказал: «У нас тут есть один во плоти» – печальной датчанке, у которой тогда был последний день на работе. Я спала с ним три с половиной года и никогда его не любила.

До того, как он вывесил табличку, запрещающую le camera à l'intérieur, а затем le iPhone и тем более le bâton de selfie[9], я была запечатлена как фон на тысяче фотографий, когда сидела за прилавком, читала новые книги или смотрела на кусочек реки, который был виден между зданиями, в случаях если единственными новинками оказывались детективы или магический реализм.

* * *

Перегрин был первым, кто посетил меня в Париже и, не считая Ингрид, кто навещал меня чаще всего: всегда только на один день, прибывая до полудня и уезжая поздно вечером. Мы встречались в каком-нибудь ресторане: Перегрин предпочитал какой-нибудь ресторан, который только что потерял звезду Мишлен, потому что считал это легкой формой благотворительности – поддержка обедом, а в Париже, по его словам, это была единственная гарантия внимательного обслуживания. В какое бы время года мы ни встречались, потом мы шли в Тюильри, а оттуда – вдоль реки до квартала Марэ, избегая Центра Помпиду, потому что архитектура этого музея его угнетала, и до музея Пикассо, оставаясь там до тех пор, пока Перегрин не говорил, что пришло время найти какое-нибудь местечко с дурной славой, чтобы выпить аперитив «Дюбонне» перед ужином.

Я измеряла свое время в Париже посещениями Перегрина. Вероятно, он знал это, потому что никогда не уезжал, не сказав мне, когда планирует вернуться. И он всегда приезжал в сентябре, как он говорил, в годовщину моего увольнения – из отношений с Джонатаном, а не из журнала.

Я была счастлива всякий раз, когда проводила с ним время, даже в эти годовщины, за исключением того года, когда мне исполнилось тридцать. Входя в передний дворик музея, Перегрин сказал, что весь день находил мое поведение несколько сложным. Поэтому, вместо того чтобы зайти внутрь, мы прошагаем весь путь обратно и он опишет свою жизнь как раз в моем возрасте: он добавил, что поскольку я посчитаю эту картину очень мрачной, то, возможно, перестану так расстраиваться и ходить ссутулившись.

Оказавшись снова на улице, Перегрин почистил рукава пальто, затем сказал «отлично, ну что ж», и мы двинулись в путь.

– Давай-ка подумаем. Жена как раз выдворила меня, узнав, что мои склонности направлены в другую сторону, – Диана поставила себе целью добиться того, чтобы я не получил наших денег и никогда больше не увидел детей, я переехал в Лондон, в ужаснейшую комнату в Сохо, пристрастился к различным веществам и, как следствие, вылетел из журнала, в котором в то время работал. Деньги у меня кончились через день, и пришлось вернуться в семейное гнездо в Глостершире, где мне были не рады ни как человеку, ни как представителю моей ориентации, и последовал нервный срыв. Ну как тебе?

Я сказала, что это и правда довольно мрачная картина, и мне жаль, что он через это прошел, и еще мне жаль, что я никогда не спрашивала его о той жизни, которую он прожил до нынешней.

Он сказал «да».

– Тем не менее у изгнания были свои плюсы. Пришлось взять себя в руки, ведь в городке Тьюксбери в 1970 году было попросту невозможно достать метаквалон.

– Как и соус песто, – отозвалась я и расправила плечи. Перегрин взял меня под руку, и мы двинулись дальше.

* * *