И в горе, и в радости

Через несколько минут он сдался, подтянул к себе газету моего отца и взялся перелистывать страницы, не останавливаясь, чтобы что-нибудь прочитать. Я неподвижно сидела перед своей, читая весь разворот, пока не осталось ничего, кроме «Придворного циркуляра». Накануне принцесса Анна открыла центр обслуживания клиентов в окружном совете Селби и после этого посетила прием. Мне стало ее жалко, и я почувствовала себя еще хуже, особенно после того, как Николас встал, поставил свою тарелку в раковину и сказал, что ему, вероятно, пора приниматься за работу.

В конце концов я вышла из дома и отправилась гулять. Когда я пыталась выбраться из Холланд-парка, зазвонил телефон. Это был Перегрин. Мое письмо с извинениями и его ответ до сих пор были нашим единственным взаимодействием. Я была недостаточно храброй, чтобы возобновить наши ланчи, несмотря на то что я скучала по нему больше, чем казалось разумным.

Он сказал, что сейчас едет в машине, которая движется куда-то на запад, и хочет узнать, где именно я нахожусь. Он только что выяснил – как он сказал, неважно от кого, – что мой брак не сложился, и, хотя ему не нужно спрашивать, кто виноват, его очень расстроило, что я не позвонила ему, когда это произошло.

Я сказала, что нахожусь в Холланд-парке, и Перегрин ответил, что это очень удобно. Он велит своему водителю повернуть.

– Если поспешишь, встретишь меня в «Оранжерее» через четверть часа.

Я сказала, что на мне джинсы. Он не одобрял джинсовую ткань в любом ее воплощении, при каких бы то ни было обстоятельствах, и я надеялась, что это поможет мне уклониться. Я хотела увидеться с ним, но не такой, какой была в тот момент.

Я услышала, как он дает какие-то инструкции своему водителю, а затем возвращается и говорит, что не будет придавать этому значения, поскольку умение одеваться всегда первым пропадает после того, как разбивается сердце.

* * *

Вместо приветствия Перегрин сказал:

– Никогда не понимал, почему люди думают о шампанском как о празднике, а не как о лечении. – По его мнению, официантка разливала его совершенно неправильно, и когда она подалась наполнить второй бокал, он поблагодарил ее и сказал, что мы справимся сами. Я села, и он вложил бокал мне в руку. – Очевидно же, человеку нужно разогнать кровь, только когда его жизнь совершенно пресная.

Он смотрел, как я потягиваю напиток, затем сказал, что, хотя ему больно это говорить, я выгляжу неизлечимо больной.

– Как бы то ни было, – он откинулся назад и сцепил пальцы, – что будем делать дальше? У тебя есть план?

Я начала рассказывать, что живу с родителями и работаю в супермаркете натуральных продуктов, но он покачал головой.

– Это просто то, чем ты занимаешься. Это не план, и я бы сказал, что ты вряд ли разработаешь его, томясь во тьме Кенсингтона.

Я прикоснулась к стенке своего бокала. По ножке побежала капля конденсата. Я не знала, что сказать.

Перегрин положил ладони на стол.

– Париж, Марта. Пожалуйста, поезжай в Париж.

– Зачем?

– Потому что, когда страдание неизбежно, единственное, что можно выбрать, – это фон для него. Выплакать глаза на берегу Сены – совсем не то же самое, что выплакать глаза, блуждая по Хаммерсмиту.

Я засмеялась, а Перегрин показался несчастным.

– Я сейчас не эпатирую, Марта. Короче говоря, красота – это причина жить.

Я сказала, что это прекрасная идея, но не думаю, что у меня хватит энергии или денег, чтобы поехать за границу.

Он возразил, что, во-первых, Париж – это не особо заграница.

– А во-вторых, у меня есть маленькое pied-à-terre[8], купил его много лет назад для моих девочек. Воображал, как они, словно Зельда Фицджеральд, пробираются по Монпарнасу или, по крайней мере, как Джин Рис, проводят время в темных комнатах, но эти Прекрасные и Проклятые предпочли пригород Уокинга, а квартира простаивает, меблированная и пустая.

Он сказал, что хотя в квартире и не царила разруха, ее интерьер можно было описать как «закаляющий характер».

– Тем не менее она твоя, Марта, на столько, на сколько необходимо.

Я сказала, что это очень мило с его стороны и я обязательно подумаю об этом.

– Именно этого тебе не следует делать. – Перегрин посмотрел на часы. – Мне надо вернуться на завод, но чуть позже я передам тебе ключ с велокурьером.

Расставшись со мной на углу парка, Перегрин расцеловал меня в обе щеки и сказал:

– У немцев есть слово для разбитого сердца, Марта. Liebeskummer. Разве оно не ужасно?

* * *