И в горе, и в радости

Обычно мы расставались у вокзала Гар-дю-Нор, но я не хотела, чтобы он уезжал, и спросила, можно ли пойти с ним и дождаться его поезда. Мы стояли у стойки кафе, и я сказала ему, что, хотя мне и стыдно, иногда я скучаю по Джонатану. Я этого больше никому не рассказывала.

Он ответил, что в этом нет ничего постыдного.

– Даже сейчас я вспоминаю годы, когда был женат на Диане, с огромной ностальгией. – Он пригубил кофе, поставил его на стол и добавил: – Конечно же, в исходном, греческом смысле этого слова, которое совершенно не связано с тем, как представители общественности используют его, чтобы описать свои чувства насчет школьных лет. – Перегрин посмотрел на часы и положил на прилавок деньги из нагрудного кармана.

– Ностос, Марта, – это возвращение домой. Альгос – боль. Ностальгия – это страдание, вызванное нашим неутолимым желанием вернуться. Независимо от того, существовал ли он когда-либо, этот дом, о котором мы всегда мечтали.

У выхода на платформу Перегрин расцеловал меня в обе щеки и сказал: «Ноябрь», и я поняла, что он приедет на мой день рождения.

* * *

Между тем я любила Париж: вид из окна pied-à-terre на цинковые крыши, терракотовые трубы и запутанные линии электропередачи. Любила жить одна после месяцев, проведенных на Голдхок-роуд. Я разговаривала со своим отцом по выходным, а с Ингрид – по утрам, когда шла в кафе на углу, чтобы позавтракать. Я начала писать новый роман.

И я ненавидела Париж: красный линолеум в pied-à-terre и объединенную ванную комнату в конце темного коридора. Мне было так одиноко без отца, без шума Николаса, Оливера и Патрика перед сном, без Ингрид. Я пробыла там совсем недолго, когда она позвонила мне и сказала, что Патрик начал встречаться с Джессамин, что ей показалось смешным, а мне нет, по причинам, которые я не могла объяснить. Но после этого мой роман сам по себе стал разворачиваться на Голдхок-роуд, а главный герой, которого я сделала мужчиной, чтобы он не стал мной, превращался в Патрика. А потом появилась девушка. Все, что с ней происходило, происходило неожиданно, и, что бы я ни делала, казалось, она постоянно находится на лестнице.

Когда я рассказала Перегрину, что пишу книгу, которая постоянно превращается в историю про любовь, которая происходит в уродливом доме, он сказал: «Первые романы – это автобиография и исполнение желаний. Очевидно, нужно отбросить все свои разочарования и неудовлетворенные желания, прежде чем сможешь написать что-нибудь полезное».

Я выбросила исписанные страницы, когда вернулась домой. Но я попробовала другие занятия: пыталась, согласно воле Перегрина, быть Зельдой Фицджеральд вместо его дочерей. Гуляла вдоль реки и тратила деньги, ходила на рынки и ела сыр руками из упаковки на ходу. Покрасила стены pied-à-terre и перестелила полы. Я ходила в кино одна и покупала билеты на генеральную репетицию балета. Я научилась курить и любить улиток и встречалась с любым мужчиной, который звал меня на свидание.

Но другую писательницу, которую он упомянул в тот день в оранжерее, пришлось поискать в Википедии – я тогда о ней не слышала, – я прочла ее книгу, действие происходит в Париже. Чаще всего я была ее главной героиней, женщиной, которая лежит в затемненной студии и думает о своем разводе на ста девяносто двух страницах. В «Википедии» сказано, что «критики сочли ее хорошо написанной, но в конечном итоге – слишком депрессивной».

И – и так – я выучила медицинский французский методом погружения. Я очень misérable. Un antidépresseur, пожалуйста. Рецепт у меня закончился, а сейчас выходные. Le docteur: «Как часто вы чувствуете себя triste, печальной без причины, sans a bonne raison? Toujours, parfois, редко, никогда?». Parfois, иногда. А потом – и toujours. Всегда.

* * *

Домой я ездила всего однажды, примерно за месяц до окончательного возвращения в Лондон. Стоял январь, когда я приехала обратно в Париж, было темно и сыро, магазин опустел, как случалось всегда между Рождеством и Днем святого Валентина. Американец уехал домой на каникулы, и я работала одна, часами сидела в кататоническом состоянии за прилавком с недочитанной книгой на коленях.

Американец вернулся, неожиданно обрученный с мужчиной, и уволил меня, потому что я не смогла заплатить за все книги, которые сделала непригодными для продажи, сломав им корешки и намочив страницы. Я не хотела больше находиться в Париже. А в Лондон я ездила на похороны Перегрина.

Он упал с центральной лестницы в музее Коллекции Уоллеса и умер, ударившись головой о мраморный столб внизу. Одна из его дочерей произнесла надгробную речь и очень серьезно сказала, что именно так он и хотел бы уйти. Я плакала, понимая, как сильно я его любила, что он был моим самым верным другом и что его дочь права. Если бы это случилось не с ним, Перегрин бы остро позавидовал любому, кто умер драматично, публично, в окружении позолоченной ме-бели.