И в горе, и в радости

На следующий день мы поехали в больницу повидать Ингрид. Мои родители, Уинсом и Роуленд уже были там с Хэмишем, столпившись в маленькой палате, где было слишком много стульев.

Когда мы собрались уходить, Патрик сказал:

– Короче говоря, я попросил Марту выйти за меня замуж вчера вечером, и она согласилась.

Ингрид вымолвила:

– О господи, наконец-то. А я все думала, ну когда же, когда.

Мой отец сделал триумфальное движение обоими кулаками, как человек, который только что обнаружил, что он что-то выиграл, а затем попытался пробраться к нам, проталкиваясь сквозь избыток стульев.

– Меня запарковали, Роуленд, подвинься, мне нужно пожать руку зятю.

Вместо этого Патрик подошел сам, и я на секунду осталась одна.

Ингрид сказала:

– О господи. Хэмиш, обними Марту. Я не могу встать.

Пока муж моей сестры крепко обнимал меня, я услышала, как мать сказала:

– А я думала, они уже обручены. Почему я так думала?

Хэмиш отпустил меня, и отец сказал:

– Это неважно. Теперь точно. Что думаешь, Уинсом?

Моя тетя сказала, что это прекрасно, все так приятно вышло. И будет здорово, сказала она, если нам захочется, устроить свадьбу в Белгравии. Роуленд, стоявший рядом с ней, сказал:

– Надеюсь, у тебя есть пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, а, Патрик? Чертовски дорогое дело эти свадьбы.

Когда отец наконец добрался до меня, он заключил меня в сокрушительные объятия и держал в них, пока Ингрид не сказала:

– А сейчас можете все уйти, пожалуйста? – И Хэмиш вывел нас из палаты.

* * *

Мы с Патриком вернулись к нему в квартиру. На столе лежала записка от Хизер с напоминанием, что она уехала и не вернется до выходных. Я прочитала ее через его плечо.

Он сказал:

– Клянусь, я этого не устраивал. Тебе сперва принести чай или еще что-нибудь?

Я сказала, что чай будем пить потом, в качестве награды, и стянула с себя футболку.

* * *

Патрик спросил, был ли это худший секс, который случался у двух человек в Великобритании с тех пор, как стали вестись записи. В течение тех нескольких минут, пока он длился, у Патрика было застывшее выражение лица человека, пытающегося вытерпеть незначительную медицинскую процедуру без анестезии. А я не могла перестать болтать. Мы сразу встали с постели и оделись спиной друг к другу.

На кухне, попивая чай, я сказала Патрику, что это было похоже на ужасную вечеринку.

Он спросил, имею ли я в виду что-то долгожданное, но затем разочаровывающее.

Я сказала «нет».

– Потому что на нее пришел только один человек.

Мы оба согласились, что второй раз уже побуждал к продолжению.

В третий раз мне показалось, что нас переплавили и превратили в нечто иное. Потом мы долго лежали лицом к лицу в темноте, не разговаривая, наше дыхание двигалось в одном ритме, животы соприкасались. Так мы заснули и так проснулись. Я никогда не чувствовала себя счастливее.

* * *

По утрам, выходя из душа, Патрик первым делом надевает часы. Он вытирается в ванной и оставляет полотенце там. По его словам, это более эффективно, так как не нужно возвращаться лишь затем, чтобы повесить его на крючок. Я все еще лежала в постели, когда он впервые проделал это передо мной: зашел в комнату, перешел от комода к шкафу. Голый, не считая часов. Я наблюдала за ним, пока он не заметил и не спросил, что смешного.

Я сказала:

– Знаешь, который час, Патрик?

Он ответил «да» и вернулся к комоду.

Мужчины описывают себя как «любителей ножек», «любителей сисек». С Патриком я поняла, что я любительница плеч. Обожаю хорошие дельты.

Четвертый раз, пятый раз…

* * *

Ингрид хотела знать, каково это – спать с Патриком. Мы гуляли в парке неподалеку от ее дома. Было очень холодно, но она не выходила на улицу с тех пор, как ее выписали из больницы, и, по ее словам, у нее начался делирий, предположительно из-за нехватки кислорода. Она толкала коляску. Я тащила тяжелую подушку с ее дивана, потому что ей нужно было кормить ребенка и единственным способом сделать это безболезненно было подложить под него подушку – именно эту. Мы нашли место, где можно присесть, и, готовясь к кормлению, Ингрид сказала:

– Просто расскажи мне об этом что-нибудь. Пожалуйста.

Я отказалась, но потом смягчилась, потому что она все продолжала спрашивать.

– Я не знала, что так бывает. – Я сказала, что не знала, для чего он нужен. – Как чувствуешь себя потом. Что секс существует именно ради этого чувства.

Она сказала, что это мило.

– Но я хотела бы услышать какую-нибудь реальную деталь.

На обратном пути к дому Ингрид сказала:

– Знаешь, что меня ужасно раздражает? Если меня собьет машина, когда мы будем переходить дорогу, и я умру, в газете напишут, что на печально известном перекрестке сбили мать годовалого ребенка. Почему нельзя сказать, мол, человек, у которого по случайности есть ребенок, был сбит на печально известном перекрестке?

– От этого все кажется еще грустнее, – сказала я. – Если это мать.

– Грустнее быть не может, – сказала Ингрид. – Я мертва. Это самое грустное, что может случиться. Но, по-видимому, сейчас я существую только в контексте своих отношений с другими людьми, а Хэмиш все еще остается личностью. Вот спасибо. Удивительно.