И в горе, и в радости

– Что ж, надеюсь, ты не поверила ни единому его слову. Никогда не знала ни одного психиатра, который не был бы полон дерьма. Они хотят, чтобы мы все сошли с ума. Это ведь как раз в их интересах.

Она знала. Я так крепко сжала телефон, что рука слегка задрожала.

Мать спросила:

– Ты еще там?

– Помнишь тот раз, когда мне было восемнадцать, – слюна заливала мой рот, как это бывает перед рвотой, – ты отвела меня к врачу, который сказал, что у меня ____________________?». – Мое правое бедро начало дрожать. Я попыталась придержать его рукой.

– Нет.

– Он был шотландцем. Ты нарочно опрокинула его вешалку на выходе и отказалась платить. Его помощница преследовала нас до машины.

Мать сказала:

– Если и помню, что с того?

– Почему ты так разозлилась?

Наступила тишина, и я взглянула на экран, чтобы понять, не повесила ли она трубку. Но таймер тикал, и я снова приложила телефон к уху.

Наконец она сказала:

– Потому что он пытался навесить на тебя ужасный ярлык.

– Но он был прав. Разве не так?

– Откуда ты знаешь? – Это был не вопрос. Она сказала это как ребенок во время спора с братьями и сестрами. «Откуда ты знаешь».

Я сказала ей, что это неважно.

– Ты знала, что он прав. Ты знала все это время и ничего не сказала. Почему ты так поступила со мной?

Тут у меня задрожали обе ноги.

– Да никак я с тобой не поступала. Я же сказала, я не хотела, чтобы тебе пришлось прожить всю жизнь с этим ужасным ярлыком, который на тебя навесят. В любом случае я сделала это ради тебя.

– Но смысл ярлыков в том, что они очень полезны, когда верны, потому что, – продолжала я, несмотря на ее попытку перебить, – потому что тогда ты не навешиваешь на себя неправильные ярлыки, вроде «сложной», или «безумной», или «психички», или «плохой жены».

И тут я расплакалась впервые после кабинета Роберта. Я опустила голову, чтобы волосы упали и закрыли лицо, но мой голос становился все громче и громче.

– Всю свою взрослую жизнь я пыталась понять, что со мной не так. Почему ты мне не сказала? Не верю, что это из-за ярлыков. Я тебе не верю.

Мужчина через проход встал и пересадил сына и дочь подальше.

– Ты была совершенно счастлива, если предполагали что-то другое. Ты позволяла мне думать, что это депрессия и все что угодно, что мне говорили врачи. Почему же не это? Почему ты не…

Тут она перебила:

– Я не хотела, чтобы это было правдой. ____________________ – это болезнь, которую я ненавижу. От нее пострадала наша семья. Моя семья и семья твоего отца. Я видела, что она делает, поверь мне, и я не могла вынести мысль, что она передалась и тебе. Не могла. Если это делает меня плохой матерью…

– У кого?

– Что у кого?

– У кого в нашей семье?

Моя мать выдохнула и заговорила усталым тоном человека, который начинает список и знает, что он будет длинным:

– Мать твоего отца, его сестра, которую ты никогда не видела. Одна или скорее обе мои тети. И моя мать, которая, как ты уже, возможно, знаешь, умерла не от рака. Она вошла в море в середине февраля.

Она остановилась, а затем устало сказала:

– И, вероятно…

– Ты.

– Я.

– И не вероятно.

– Да. Не вероятно.

За окном предместья Лондона уступали место сельской местности. Поезд замедлил ход и остановился на освещенном прожектором участке пути. С голого дерева поднялась плотная стая птиц. Я наблюдала за ними, пока мать наконец не сказала:

– Что ты хочешь, чтобы я сделала?

Стая разделилась на две части, заложила петлю вверх и вновь соединилась.

– Ты можешь бросить пить.

Я повесила трубку, полагая, что мать уже сделала то же самое.

Я чувствовала себя разорванной. Всю оставшуюся часть пути мой разум метался между периодами болезни. Воспоминания шли не по порядку. Я пыталась найти в них свою мать, но ее нигде не было. Подъехав к своей станции, я отправила ей сообщение, велев ничего не говорить ни Ингрид, ни отцу. Она не ответила.

* * *

Я вошла в Дом Представительского Класса и отправилась на кухню. Патрик и несколько его коллег сидели за столом. Перед ними стояли бутылки пива. Кто-то открыл пакет с чипсами, разорвав его до дна. Теперь это был засаленный серебристый квадрат, на котором остались только крошки. Патрик сказал: «Привет, Марта» – и встал, сделав невидимый для них жест, пока шел ко мне, сообщая, что он точно рассказывал мне о том, что сейчас происходит, но я, очевидно, забыла. Я увернулась от его попытки поцеловать меня, и, бросив на меня неуверенный взгляд, он снова сел.

Один из врачей, открыв себе еще пива, сказал, что я могу присоединиться к ним. Другой согласился, что это хорошая идея – они тут просто расслабляются. Все остальные врачи выразили согласие, все эти бесполезные, бесполезные гребаные, гребаные врачи, с их врачебной уверенностью и врачебной манерой завладевать помещением и воздухом в нем, врачи, которые говорили, что мне можно делать, и решали за меня, что будет хорошей идеей. Я сказала «нет, спасибо» и побежала наверх, оставив их с уверенностью обсуждать то, что они знали, хотя ни один встреченный мной врач, кроме одного-единственного, ни хрена не знал. Даже Патрик. Мой собственный муж, доктор, так и не понял, что со мной не так. За все это время.