«И вечной памятью двенадцатого года…»

Несколько таких мифологических кодов представлено в лирике, посвященной самому драматическому моменту начального периода войны – пожару Москвы. Образ сгоревшей столицы был создан в русле разных эстетических систем, с которыми было связано творчество авторов. Из большого корпуса текстов мы остановимся на нескольких стихотворениях с отчетливо проявленным присутствием мифа в мотивной структуре и символике.

Одним из них можно считать стихотворение В. В. Капниста «Видение плачущего над Москвою россиянина, 1812 года октября 28 дня», созданное в 1812 г. Стихотворение не было опубликовано при жизни автора, но сохранился отзыв о нем Г. Р. Державина, который писал, что «…картина, Гермогена изображающая, жива и величественна; упреки за беззакония справедливы, и обетования милосердия, когда исправимся, утешительны». Поэт заметил, что современники находили в стихотворении «сатиру и хулу на Бога»[208]. Мифопоэтика текста Капниста сформирована на основе ситуации пророческого или, следуя фольклорной типологии, «религиозного» сна[209]. Лирическому герою, получившему известие о «покрытой пепелом Москве», явилось видение «развалин пустого града». Использованная форма чудесного явления в погибшем безлюдном городе старца в первосвященнической ризе, творящего суд, отчетливо ориентирована на параллель с Апокалипсисом в истолковании событий московского пожара. Картина поверженных храмов, жилищ, гибели людей укрупнена введением многочисленных ветхозаветных аллюзий. Вид разрушенной и обезлюдевшей столицы отсылает к образам библейских городов – Вавилона, Содома и Гоморры, которые погибали, потому что становились вопиющим воплощением греха. Возникающая параллель с московской жизнью усиливала присущее автору «Ябеды» сатирическое обличение неправедных судов, безверия, растления души сребролюбием, укрепившихся в городе, за что и было послано наказание.

Композиционно «Видение…» не повторяет целостную картину Страшного суда, более того, герой ропщет на Бога за слишком суровый, «строгий жребий». Но, узнавая в «привидении» погибшего в 1612 г. в разгар польско-шведской интервенции патриарха Гермогена и слыша его грозные упреки за погибельное «паденье алтарей священных», за то, что «в граде сем развраты коренились», лирический герой постигает высший смысл бедствий столицы, принимая их как наказание Господне и как посланное испытание («…Карает Бог Москву чужим бичом…»). Новое «дивное виденье», в котором предстал победитель – «витязь с блистающим мечом», вдохновляет его на обращение к своим современникам:

Теперь несчастьем научены,
Отвергнем иноземный яд,
Отечество ждет нашей дани;
Взнесем верхи церквей сожженных;
Да алтарей опустошенных
С весной не прорастит трава;
Пожаров след да истребится,
Да, аки феникс, возродится
Из пепла своего Москва[210]

.

В логике развития авторской оценки бедствий московского пожара соединились изначальные духовно-нравственные христианские постулаты, утверждающие борьбу со злом, необходимость возвысить «град небесный» над «градом земным», и исторический опыт героики на примере подвига князя Пожарского и народной рати, спасших столицу.

Библейские аллюзии, наставительный тон речей старца с обилием церковнославянизмов придают созданному «видению» монументальность, подкрепленную патетическим финалом.

В своеобразной диалогической связи с «Видением плачущего над Москвою россиянина» В. В. Капниста находятся «песни» Ф. Н. Глинки, написанные как призывные гимны, которые содержали непосредственные отклики на события войны. Среди них есть «Песнь русского воина при виде горящей Москвы» (между 1812–1816, опубл. 1818), в которой увиденный «град, погибший», замолкший «как могила» рождает у поэта призыв к молитве и мщению. Теофания, символом которой в христианской традиции всегда выступает свет (Ин. 8: 12; 9: 5), поэтизируется в «Песне» как чудесное явление в момент общей молитвы:

А мы, друзья, к Творцу молитвы:
«О, дай, Всесильный, нам, Творец,
Чтоб дивной сей народов битвы
Венчали славою конец!»
Вещал – и очи всех подъяты,
С оружьем длани к небесам:
Блеск молний пробежал трикраты
По ясным саблям и штыкам![211]

Библейские аллюзии и символы не были только литературным приемом, за которым, как у Капниста, могло стоять суровое осуждение многих сторон московской жизни. Библейский контекст вносил в восприятие пожара Москвы мотивный комплекс наказания и покаяния, по-особому дополняя военную героику.