«И вечной памятью двенадцатого года…»

Античный код в формировании поэтической мифологии войны 1812 г. соответствовал другому важнейшему движению русской культуры данной эпохи, поскольку это был язык европейского диалога.

Разрабатывая проблемы взаимодействия искусства и жизни, Ю. М. Лотман отмечал, что «самоописание» культуры в разных семиотических системах становится не только фактом самопознания, но и активным регулятором, вторгающимся в строй культуры и повышающим степень ее упорядоченности», с другой стороны, в культуре как живом организме «возможность выбора на различных уровнях, пересечение различных типов организации и свободная игра между ними входят в минимум необходимых механизмов культуры» [224]. Входившие в художественный строй русской поэзии, посвященной войне 1812 г., библейский и классический мифологические коды раскрывали общественное самосознание в его обращении к национальному прошлому и к европейской культурной традиции перед лицом вечных истин.

Бородинское сражение – второе событие, занявшее особое место в поэтической мифологии войны 1812 г. Словосочетание «Бородинское поле» входит в историю войны как знаковое обозначение сражения. Одно из направлений его мифологизации в художественных текстах основано на оживлении архаического содержания слова «поле». Ограниченные рамками статьи, мы обратимся только к стихотворению М. Ю. Лермонтова «Бородино», хотя образ Бородинского поля был одним из центральных в развитии темы у большинства поэтов[225]. Выбор лермонтовского стихотворения основан на том, что это произведение наиболее органично воплотило глубинную архаическую семантику мифологемы «поле» в картине сражения (Д. Трассинг Орвин).

Художественная природа поэтического слова в «Бородино» определяется подчеркнутой принадлежностью его простому солдату. Введение его в стихотворение было значимо по-особому. Написанное к двадцатипятилетнему юбилею Бородинской битвы, стихотворение пришло к русскому читателю в окружении воспоминаний, военных мемуаров, исторических романов и повестей о войне 1812 г., торжественной поэзии и, конечно, споров о результате сражения. Ответом на эти споры был у Лермонтова отход от торжественности и введение слова старого солдата – участника битвы. Фольклоризм стихотворений чаще всего в связи с этим отмечался в характеристиках поэтической речи: «разговорные конструкции» (рожден был хватом, ушки на макушке, постой-ка, брат, мусью! и др.) справедливо рассматриваются как «народная речь с ее афористичностью и точностью»[226]. Но помимо стилевых характеристик слово в фольклоре отчетливо закреплено в жанровой системе, глубоко связанной с содержанием по своему древнему обрядово-ритуальному назначению.

В лермонтовском тексте можно найти черты трансформации исторической и солдатской песни. В историческом лироэпосе изображаются героические события достаточно близкого исторического времени с точки зрения родового народного сознания, а в солдатской лирической песне – в более индивидуализированном содержании.

Вначале обратимся к исторической песне. В своем художественном строе она сохранила заметные связи с былиной как более поздняя форма. Но в ней остались следы «эпического хронотопа» с характерным обращением к «эпическому прошлому», с опорой на «национальное предание», с отдаленностью от современности и присущей эпическому певцу «непререкаемостью» оценки»[227].

Наиболее известным источником исторических песен в лермонтовское время был сборник «Древние российские стихотворения Кирши Данилова», в котором были приведены старинные песни о Щелкане, о Мастрюке Темрюковиче, об Иване Грозном, об Алексее Михайловиче и др. О влиянии поэзии этого сборника на творчество Лермонтова писали многие современники поэта.

В батальных эпизодах сюжета исторических песен основным художественным пространством является поле, куда выходят герои, чтобы сразиться с врагом. Наблюдая над поэтикой былины, С. Ю. Неклюдов отмечает, что «ландшафт былинного мира небогат, он конструируется при помощи незначительного числа элементов (поле, горы, лес, река, море), основным из которых выступает поле… это обычное место пребывания богатыря… там ставят шатры и ставки»[228]. Для эпического пространства свойственно отсутствие границ, наполненность природными стихиями. Именно такой тип пространства находим в «Бородино». Над полем встает солнце, светится небо, вдали – «леса синие верхушки». Но не будем поспешно отождествлять былинное «поле» и лермонтовский образ Бородинского поля. Ведь между ними пролегла богатейшая традиция русской батальной поэзии XVIII– XIX вв. В произведениях М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, позднее – декабристов, Д. В. Давыдова, А. С. Пушкина и других присутствует образ бранного поля. Патриотический пафос этой лирики рождался в сближении ряда символов из разных эпох национальной и древней военной истории, введении аллегорий войны и побед из классической мифологии, позднее из оссианической.