«И вечной памятью двенадцатого года…»

Не им ли суетный подобен человек?
Как эти бурные, дымящиеся воды,
Не так ли царства и народы
Лиются в океан времен
И в мире исчезает след племен?
<…>
Как быстрые струи взволнованной пучины,
Так минул век Петра и век Екатерины,
Так минули их дивные дела,
И что же? слава их одна до нас дошла.
Увы!

Показательно, что пространство лирический герой воспринимает с точки зрения обычного человека, стоящего между небом и бездной, а следовательно, подверженного физическому воздействию мира, не могущего преодолеть ни туманную высоту, ни бездонный океан. И взгляд его движется не по горизонтали, представляющей неохватную панораму всевозможных явлений, совмещающую не только пространства, но и времена года, как это было у М. В. Ломоносова. Лирический герой Кюхельбекера остается неподвижен, но статика эта кажущаяся. Динамично состояние окружающего его мира: текст насыщен глаголами движения (несутся, долетели, лиются, сверкнут). Но в еще большей степени это мир звучащий, наполненный звуками: шумного потока, протяжными громами, глаголы рек, гремевших, бурные воды и пр. Способность же воспринимать изменения в окружающей действительности, оттенки звучания мира свидетельствует о высокой субъективности мировосприятия. Именно поэтому все явления внешнего (природного) мира во второй строфе получают словесное определение из мира человеческого: воды реки – это святые дети вечных льдов, питомцы мощные доилиц облаков; небо становится воздушной колыбелью, а море – влажным кладбищем. Субъективны и эпитеты: святые, мощные, суетный и др. Скопление рокочущих, гремящих звуков (протяжными громами, гремевших меж скалами) помогает усилить впечатление мощи, силы. А постоянное колебание от шума к тишине (шумного потока – затих – громами, гремевших – схоронились – бурные воды) создает ощущение тревожности, напряженности. Быстрота смены впечатлений подчеркивается употреблением рядом глаголов в разной временной форме (несутся – исчезнули), усиливает этот эффект и наречие вдруг. Так, оказывается, что картина мира динамична постольку, поскольку динамично состояние души лирического героя. «Грандиозные образы Кюхельбекера пронизаны конкретикой субъективного, индивидуального, чувственного мировосприятия, являются воплощением динамики внутренней жизни героя»[268].

Еще более обманчива статичность героя во времени. С одной стороны, лирическое высказывание вроде бы прикреплено к моменту возникновения переживания: здесь и сейчас. Но с другой – лирический герой оказывается неподвластен времени и поэтому способен зреть в отдалении веков: не только видеть царства и народы, что лиются в океан времен, следить, как в мире исчезает след племен, но и заглядывать в вечность, покрытую грозной тьмой. Его мысленный взор, в отличие от глаз, не ведает границ, поэтому, в то время как пространственная даль «туманна», прошлое, настоящее и будущее одинаково ясны. Более того, именно настоящее менее всего занимает внимание героя: он сосредоточивает внимание на прошлом, чтобы познать будущее.

Вместе с тем сам он остается человеком настоящего, о чем свидетельствуют привязанность переживания к конкретной дате в заглавии (день тезоименитства), установка на сиюминутность, импровизационность мировосприятия в 1-й строфе и самое начало 4-й строфы, когда в объективированную картину врывается лирическое «я», которое, казалось бы, занимает в произведении весьма скромное место, не проявляясь столь откровенно, как в ранних одах Кюхельбекера[269]. Да и личное местоимение «я» употребляется здесь единственный раз на весь текст: «Я вижу град Петра», – но тем самым подчеркивается глубоко индивидуальный характер переживаний. И если первые 3 строфы безличны (даже надличны), то во второй части стихотворения сразу заявляется субъективность восприятия. Картины мира даны в преломлении конкретного «я» (не «показался» или «виден», а «Я вижу»), значит, все чувства и мысли, вызванные ими, также носят подчеркнуто субъективный характер. В 6-й строфе вновь встречается глагол в форме 1-го лица (правда, без местоимения), но на этот раз необычайно сильного эмоционального накала: «клянуся», – выдающий высочайшее напряжение внутренних сил героя. Заметен этот момент перехода от созерцания к переживанию и внешне: спокойный, неторопливый тон повествования прерывается скоплением взволнованных вопросов и восклицаний: