И верить, и любить

Друг, под отеческим небом
Наша дорога обща.
Сыты с тобой мы не хлебом
И не тарелкой борща.

Если худое случится,
Нам не страшна и сума.
Пресса в калитку стучится,
Радио входит в дома,

«Теле» врывается в души…
И по всему по тому
Всякий, имеющий уши,
Слышит и верит всему.

Выстрел словесный – он точен
Снайперски, как на войне.
Что там вода у нас точит?
Слово – жесточе вдвойне!

Верно оно и обманно.
И неужели навек
Nonum prematur jn annum[1]
Мудро Гораций изрек?

Знаешь, а я вот не верю
В древние эти слова.
Не применима ты к веку,
Формула, и не права.

Но о текущем, о сущем
Как в наши дни не кричать?
Ныне и в веке грядущем
Русскому слову звучать!

Нет, не буколики вроде
Я сочиняю и ты.
Лето моё на исходе.
Век у последней черты.

Понят ли буду, прощён ли,
Сын тихоструйной Оки,
Милой с рожденья Мещёрой,
Вами, мои земляки?

Ваши слова – не подарок:
«Ты уж не мальчик, а муж.
Взялся за гуж, так подавно
Не говори, что не дюж.

Крепче набычивай шею,
Ложные рви постромки
Ради счастливо пришедшей
За полночь верной строки.

Скажут бессонные ночи,
Сети морщин на челе,
Искренне или не очень
Ты, уподобясь пчеле,

Доброе слово лелея,
В трудный для Родины час
Дело свое разумея,
Пел о себе и о нас…»

«Осень, августейшая особа…»

Осень, августейшая особа,
Ты равно царица и раба.
Ночью закуржавилось засова
Стылое железо и скоба.
В шумной, золотой своей накидке,
За окном заголубеет лишь,
Статная, царицей у калитки
Вновь ты, венценосная, стоишь.
Как по воле мудрого визиря,
Ветер, не стихая ни на миг,
Выткал за ночь к твоему визиту
Под ноги цветастый половик.
Грустная, прощальная картина…
Заходи, царица, володей!
Ярого подсолнуха вдоль тына
Вволю наклевался воробей.
Загодя готовясь к нашей встрече,
Умиротворен уже сполна,
Провожая молодость, под вечер
Пригубил я терпкого вина.
Золотой твой скипетр державный —
Лета отшумевшего итог…
Грустно повторяю, как Державин:
Я и царь и раб! Я червь! Я бог!
Осень, августейшая особа,
Я прошу, коль всё тебе равно:
Ты не расплещи живого слова
Горькое и сладкое вино…

Зимнее время