«…и вольностью жалую»

Отписал Емельян дальним командирам — и Арапову в Бузулук тоже! — чтоб не упускали из виду князя Голицына, присылая в Военную коллегию рапорты о нем, да старались препятствовать императрициным войскам в походе к Оренбургу. И, препоручив опять главную команду в Берде Максиму Шигаеву, поехал повторно в Яик.

Не поведало сердце ему, сколь напрасно он это делает! Себя от важной заботы уводил, а дальних полководцев своих уж воистину главы лишал. Да не ведал он еще тогда, что обманули его хитрые сподвижники: отнюдь не везде было все так справно, как они разрисовали…

В Яике между тем неторопко рыли траншею. Овчинников еще не воротился из похода в Гурьев, но в городе набралось видимо-невидимо силы, отряженной сюда из Главной армии. Стало голодно. Правители Берды тщились поставлять провиант, но помышляли больше о собственной родне. Шигаев переслал с казаком Носовым три воза ржаной муки, и вся она была отдана его домашним. Жители роптали. Иные и вовсе расхолодились брать кремль, впали в застой и безразличие. Симоновцы же, напротив, взбодрились. Прослышав об идущем князе Голицыне да и других правительственных войсках, они даже осмелились делать выпады — поджигать дома, рушить деревянный тын, коим ц самом начале еще восставшие опоясали крепость.

Увидя такое расстройство в делах, Емельян осерчал и с пылом принялся наводить порядок. Воевать, черт бери, так воевать! Перво-наперво он поставил новые батареи для устрашения осажденных, а дабы запереть им все выходы из кремля, приказал покласть на площади бревна, в улицах сделать завалы. И ускорил рытье минной траншеи — сам не единожды спускался в подвал дома, из которого был начат подземный ход, за сто сажен от колокольни.

Подкопщики опасались, как бы симоновцы, примета их возросшую шустрость, не затеяли ответное рытье — навстречу. Тогда Емельян приказал копать не прямо, а ломаной линией, с поворотами, зигзагами, а чтоб в галерее был продух и не гасли свечи, велел вертеть коленчатым буравом вверху отдушины. Он самолично вымерял углы, давал направление. И неутомимой своей азартностью убедил всех: быстрее, как можно быстрее надо кончать с Яиком…

Однажды утром яицкие радетели вдруг подступили к нему с собственным планом — как вернее одержать победу над Симоновым.

— Государь, выслушай, — заговорил Толкачев, войдя в горницу, у порога же столпились главари-сподвижники и старики горожане, почетные бородачи Емельян нахмурился: зачем это они пожаловали? Толкачев упредил его вопрос, продолжив речь:

— Не прогневайся, государь, на наше решенье, но тебе надобно жениться.

— Как это жениться? — оторопел Емельян. — Пошто?

Никита Каргин сноровисто объяснил: ежели женится император Петр Федорович на казачьей дочери, то все войско Яицкое зараз к нему будет прилежно.

— Да не время мне сейчас жениться, — возразил Пугачев. — И притом есть у меня жена Катька в Питере, государыня…

— Какая ж она жена, — заспорил длиннобородый Иван Фофанов. — Она тебя с престола сверзила.

— Но ежели я здесь женюсь, мне Россия не поверит, — отговаривался Емельян.

Тут уж все в один голос взялись убеждать: дескать, когда мы тебе поверим, так и вся Россия поверит, потому что мы славные яицкие казаки. А в кремле у Симонова тем паче все на нашу сторону перекинутся — с ними уже уговорка есть.

«А что? — подумал Пугачев, видя, что ни отмолотиться от них, ни отчураться. — Может, вправду все решится и разом кончится тут мое сиденье?» И спросил:

— Где невеста-то?

— Изволь, хоть сейчас смотрины сделаем! — обрадовались старики и мигом сладили поезд — все было у них сготовлено. Отправили сватов в дом Петра Кузнецова, а через короткое время повезли туда и Емельяна.

Народу набежало множество и девок — пропасть! Емельян сел на лавку, оглядел всех, спросил строго:

— Которая?

Бойкая молодайка подхватила за руку стоящую у печки красавицу, подвела к императору.

— Вот, ваше величество. Устиньюшка наша, дочь Петра Михайлыча.

Емельян взглянул на невеселого старика отца:

— Ты ли хозяин сему дому и твоя ли это дочь?

Петр Кузнецов с поклоном ответил:

— Дому сему я хозяин и дочь моя.

Емельян встал и, как царю положено, чтоб никакой отговорки делу решенному не позволить, объявил властно:

— Намерен я жениться на твоей дочери.

Устинья заплакала, Кузнецов забормотал:

— Молодехонька она еще…

Но с двух сторон поспешили к нему Толкачев с Каргиным, взяли под руки, говоря что-то, отвели подале.

Пугачев сказал Устинье:

— Поздравляю тебя царицей! — И, протянув тридцать рублей серебром, приказал не плакать, а готовиться к венцу.