«…и вольностью жалую»

А Максим Шигаев, жизнь проживший немалую, да и Василий Торнов-Персиянин, будто вконец иссохший, тощий, и насмешливый острослов «депутат» Тимофей Подуров — эти трое тоже духом крепки. Ведь для них сколочены виселицы, но в глазах нет перед смертью страха и мольбы позорной, прошения к погубителям нет!

Немного вместе прошли Пугачев с Шигаевым: под Сакмарой попался Максим Григорьевич в руки усмирителям и до сего мига пребывал в темнице. Но вот сошлись они опять напоследок, и оттого радостно Емельяну, будто знак доброй верности их сердечной, что стоят они здесь сейчас оба, от первого дня с Оболяевского умета до смертного часа неразлучные. И не только Максим Шигаев, иные есть яиц-кие казаки, кои, пристав к Емельяну с изначала, до конца остались ему верные: Тимофей Мясников и Михайло Кожевников, Петр Кочуров да уметчик Степан Оболяев — «Еремина Курица», писарек молодехонький Ванюшка Почиталин… Клялись-божились они еще на Таловом умете и на Усихе — до последнего вздоха, до последней капли кровушки служить верой-правдой, живым в руки дворян-ворогов не отдать.

И соблюли клятву — не отдали! Другие нашлись изменщики.

По разным сторонам от эшафота топчутся сейчас раздельно способники верные и гнусные предатели, но не столь этим шатким помостом друг от друга они отъединены, сколь незримой чертой, что пролегает меж чистой совестью и бесчестием… Не зря молвится — в семье не без урода… Распалось войско Яицкое, родичи и те раздвоились: Петр Кочуров среди Емельяновых содейственников, а младший его братуха Кузьма — с изменщиками. Или писарек Ванюшка — на каторгу заклеймен с вырыванием ноздрей, а родной отец его — бородач степенный Яков Почиталин союз-но с Чумаковым да Твороговым у Катьки-царицы снисхождение себе вымолил.

— Явил себя злодей Пугачев врагом роду человеческому! — громогласно объявляет глашатай, читая государственную сентенцию.

Но поклеп это, сущий поклеп, черная напраслина.

Вот купчишка Иван Иваныч, именуемый Долгополовым, истинно — злодей! И его казнит десница державная кнутом, клеймением, ноздрей вырыванием, каторгой! Польстился он, прощелыга, чужим достоянием поживиться и, к людям презрением полнясь, даже преданнейшего Перфильева оклеветал, продажным изменщиком выставив, — всех привычно на корыстный свой лад меряет! И хотя наказуется он в сей же час единовременно с Емельяном, он-то и есть доподлинный вор-разбойник, который сгинет в безвестности, властью презренный и народом потерянный.

Пугачев же брал города и жительства не ради разорения и бедствия несчастных людей и храмы божьи разрушал, алтари святые, жертвенники поругал не ради грабительства, а поелику жизнь вольную мечтал сотворить всему люду забитому!

И лелеет Емельян великую надежду: еще восстанут рабы победно! Порукой тому — неизбывное в народе брожение. Из их же Зимовейской станицы казак Стенька Разин сто лет назад прошел по Волге со своей забубенной вольницей. И за Емельяном поднимутся новые. Пусть хоть сто лет протянется, а наступит час желанный, и сотворится привольная жизнь, за которую нынче пролита кровь. Не напрасно пролита: людьми себя рабы почуяли!

И все же готов пред народом Пугачев покаяться.

Не за злодейство, о коем в сентенции писано, а за то, что преуспеть не сумел в затеянном. Приносит он чистое покаяние всем русским и нерусским жителям земли родной, с кем доводилось встретиться. И незнакомым соратникам, которых несметное множество! А наипаче всем, кто в сраженьях пал, в казематах погиб замордованный. И еще тем отважным, которые и до сей поры продолжают свой смертный бой.

Так перед лицом притихших простолюдинов, собравшихся на московской Болотной площади, среди разодетых дворян, с поклонами на все четыре стороны, и начал Емельян Пугачев прощаться с миром…

Из воспоминаний И. И. Дмитриева:

«По прочтении манифеста духовник сказал несколько слов и сошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знаменем несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом: кланялся во все стороны, говорил прерывающимся голосом:

— Прости, народ православный, отпусти, в чем я согрубил перед тобою, прости, народ православный.