«…и вольностью жалую»

Свое участие в деле Пугачева Екатерина вообще тщательно утаивала. И некоторые историки — еще до Октябрьской революции — охотно поддерживали эту версию: дескать, «всемилостивейшая государыня» понятия не имела, как следствие велось и чем оно могло завершиться. Это была заведомая ложь, рассчитанная на то, чтобы закрепить за Екатериной II славу «доброй царицы». Особенно красочно расписывалось милосердие, которое она якобы выявила в момент казни Пугачева. Ведь Пугачев был приговорен к четвертованию. Средневековая мера наказания предписывала изуверский способ лишения человека жизни: сначала приговоренному отрубали одну руку, потом другую, потом ноги и, наконец, голову. Екатерина без колебаний утвердила этот приговор. Но во время казни случилось неожиданное: палач сразу отсек Пугачеву голову. Это посчитали ошибкой. Собравшаяся на площади великосветская знать шумно выразила недовольство: господа приготовились лицезреть длительные мучения «злодея». Тем не менее палач не ошибся. Он действовал по приказу. А приказ исходил от Екатерины.

Позже в одном из писем за границу Екатерина намекнула: «Вы верно отгадали относительно промаха палача при казни Пугачева; я думаю, что генерал-прокурор (А. Вяземский) и обер-полицмейстер (Н. А. Архаров) сговорились, чтобы произошла ошибка».

По той благожелательной интонации, с какой Екатерина сообщает о «сговоре», можно предположить, что он произошел не без ее ведома. Эту догадку подкрепляет письмо А. А. Вяземского, найденное в его архиве, — черновик его послания Екатерине из Москвы, куда он прибыл за несколько дней до суда и казни:

«И намерен я секретно сказать Архарову, чтоб он прежде приказал отсечь голову, а потом уже остальное».

Но и в этом случае императрицей двигало отнюдь не человеколюбие. Она боялась, как бы беспощадная расправа с Пугачевым не породила новых крестьянских волнений. Однако, «смягчая» приговор, она не хотела вызывать и недовольство дворян. Поэтому и оставила свою «милость» в секрете.

19 декабря Екатерина подписала манифест, которым назначила судьями 35 крупнейших помещиков — сенаторов, епископов, генералов и президентов коллегий. В состав суда были включены и М. Волконский с П. Потемкиным. Местом заседаний суда была избрана Москва, где скопилось множество дворян, бежавших из охваченных повстанческим движением провинций России.

29 декабря судьи собрались впервые на заседание, без вызова Пугачева. 30 декабря при втором сборе они вынесли постановление: «Пугачева завтрашнего дня представить пред собрание, а чтобы не произвести в народе излишних разговоров, то привезти его в Кремль, в особую комнату, близкую от присутствия, до рассвета, где и пробыть ему весь день и отвезти обратно вечером».

Других подсудимых решили вообще не вызывать.

31 декабря привезенный заранее со всеми предосторожностями в закрытом фургоне Пугачев был введен в судебное присутствие. Его заставили опуститься на колени перед собравшимися. На председательствующем месте восседал генерал-прокурор князь Вяземский. Он спросил у Пугачева:

— Ты ли Зимовейской станицы беглый донской казак Емельян Иванов сын Пугачев?

— Да, это я, — ответил Пугачев.

— Ты ли по побегу с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?

— Да, это я.

— Ты ли содержался в Казани в остроге, ты ли ушел из Казани, принял публично имя покойного императора Петра Федоровича?

— Да, это я.

— Не имеешь ли сверх показанного тобою еще что объявить?

— Нет, не имею.

На этом «разбирательство» дела закончилось. Пугачева увели.

Судьи же приступили к обсуждению мер наказания всем подсудимым. И тут между ними разгорелся спор. Среди высокопоставленных царедворцев нашлись настолько кровожадные, что им показалась недостаточно суровой такая казнь, как четвертование. Они требовали: Пугачева колесовать!

Этой медленной смерти в свое время были преданы в России стрельцы. Вот как описывается, что над ними свершили: «У них ломали руки и ноги — колесами; и те колеса воткнуты были на площади, на колья, и те стрельцы положены были на те колеса, и живы были немного не сутки, и на тех колесах стонали и охали».

Самым ярым поборником этого вида казни для Пугачева оказался граф П. Панин.

Наконец приговор — «решительная сентенция» — был вынесен: Пугачева четвертовать, голову же его «взоткнуть на кол, части тела разнести по частям города и положить на колеса, а после на тек же местах сжечь».

Пяти ближайшим сподвижникам Пугачева тоже была определена смертная казнь: Перфильеву — четвертование, Зарубину — отсечение головы, Шигаеву, Торнову и Тимофею Подурову — повешение.

И еще пятнадцать руководителей восстания были приговорены к жестокому наказанию — вырывание ноздрей, клеймение, истязание кнутом, а потом ссылка либо на каторгу, либо на вечное поселение.