«…и вольностью жалую»

Граф Панин был чрезвычайно жестоким, бессердечным человеком. Он открыто говорил, что всех людей недворянского происхождения надо наказывать только физически. И постоянно подвергал телесным наказаниям солдат, неоднократно выносил им даже смертные приговоры. Приняв пост «главного усмирителя» восставших крестьян, он в полной мере проявил свою жестокость. По его приказу устраивались массовые казни, а на перекрестках дорог — «для устрашения народа» — выставлялись отрубленные головы, руки, ноги и сооружались плавучие виселицы «глаголи», которые, медленно плывя по течению рек, зловеще чернели на фоне голубого неба телами казненных, подвешенных за ребра…

В руках этого истязателя Пугачев находился почти в течение месяца — до конца октября. Когда началось дознание, начались для Пугачева нескончаемые муки. Это тоже нашло отражение в документах. В «Прибавлении к допросу 2–3 октября в Симбирске», то есть на другой же день после встречи с Паниным, недвусмысленно сказано о том, что Пугачева с самого начала пытали:

«Соображая обстоятельства похождения злодея по всем сведениям, каковы секретная комиссия собрать могла, с показанием его, усмотрела, что злодей, скрывал яд злости на сердце, для того учинено было ему малое наказание, и по доводам тем, убежден был злодей, и открылся против вопросительных пунктов».

«Открылся… после наказания…» Но было ли наказание «малым»?..

Пугачев не терял твердости духа даже в нечеловеческих условиях. Один из очевидцев событий тех дней, сенатор П. С. Рунич, в своих записках рассказывает о встрече Пугачева с полковником Михельсоном в Симбирске. Михельсон зашел в камеру Пугачева и спросил: «Знаешь ли ты меня?» Пугачев поинтересовался, кто он такой. «Я Михельсон», — ответил тот.

«На сей отзыв, — пишет П. Рунич, — Пугачев ни одного слова не сказал, но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери, до которой только что подошел, то Пугачев довольно громким голосом вслед его сказал…»

Что же сказал Пугачев, увидев дотошного полковника? Ведь перед ним был тот самый «пес-гончак», который преследовал его почти непрерывно, пока ходил Емельян со своим многотысячным войском по России — от Оренбурга до последнего сражения, где потому легко рассыпалась Емельянова рать, что «не на то место определил пушки Чумаков».

Только не об этом сказал Пугачев. А просто снасмешничал над Михельсоном: «Попросить мне было у него одну шубу; ему много их досталось!» «Потом уже, — пишет П. Рунич, — при всех, с сильным гневом сердца сказал: «Где бы этому немцу меня разбить, если б не проклятый Чумаков был тому причиной».

Вот какая была натура у Емельяна — не ведал он отчаянья даже в такую минуту!

Разговор этот состоялся 25 октября.

А на другой день Пугачева повезли в Москву.

Зная о его популярности среди народа, Панин распорядился на всем протяжении от Мурома до Москвы разместить солдат. «К провозу его требуется теперь, — писал главный каратель, — обезопасить московскую дорогу». Екатерина была с этим согласна и выделила для конвоирования «важного преступника» полк драгун. А чтобы в пути не было никакой задержки, на каждой станции всему конвою заблаговременно выставлялось сто подвод. Везли Пугачева в строгом соответствии с инструкцией — безостановочно, в кандалах, в закрытой кибитке, освещаемой ночью извне фонарями.

Московский генерал-губернатор князь М. Н. Волконский — Екатерине, 4 ноября 1774 года:

«Сего числа до полуночи в девять часов злодей Пугачев и старая его жена и сын под стражею гвардии капитана Галахова в Москву привезены, и злодей посажен в уготованное для его весьма надежное место на Монетном дворе, где сверх того, что он в ручных и ножных кандалах, прикован к стене. Жена же с сыном в особом номере.

В десятом же часу и я в Тайную экспедицию приехал и с сим извергом говорил…»

4 ноября начался основной допрос Пугачева.