И восходит луна

Дайлан был как из фильмов и книг про мальчишек, чьи самые верные друзья — собаки. Художественная культура так часто воспевала этот образ, что Грайс сразу узнала глаза мальчика, которого делает счастливым мысль о том, что теперь у него есть пес. Какая-то детская, ничем не замутненная радость. В детстве Грайс очень любила такие истории, хотя ей и казалось грустным, что все они про мальчишек, как будто девочки не любят собак.

— Ты его любишь?

— Люблю, — засмеялся Дайлан. — Я пойду с ним парк. Интересно, он принесет палку? Ты принесешь палку, а?

Снова помехи, неровно сшитая пленка, две части чьей-то жизни. Грайс услышала собачий лай, пока на экране было еще темно.

— Спайки, — говорил Дайлан. В голос его стояли слезы. Наконец, Грайс увидела Дайлана. Он стоял рядом с давешним лабрадором. Прошло явно много времени — Дайлан подрос. И он плакал, утирая рукой слезы.

Спайки перед ним был ощеренный, со слюной, стекающей из пасти, вязкой, пенистой. Это не был оскал разозленной собаки — это были обнаженные в болезненной, страдальческой гримасе зубы взбесившегося, умирающего животного.

— Спайки, — повторял Дайлан. — Это же я.

— Он болеет, малыш, — сказал Ионатан.

— Я люблю тебя, пожалуйста. Не кусай меня.

— Те, кого мы любим всегда причиняют нам боль.

Грайс увидела, что руки Дайлана покрыты кровоточащими рваными ранами, которые затягивались прямо на глазах.

— Я просто хочу обнять тебя. Тебе страшно, я хочу быть рядом с тобой. Тебе, наверное, так одиноко сейчас.

Дайлан подошел ближе, раздалось рычание — такое же не похожее на рычание здоровой собаки, как и оскал. Движения у пса были порывистые и в то же время неловкие, иногда он пригибался, иногда вращался вокруг своей оси.

— Он не похож на Спайки, — сказал Дайлан.

— Он умирает, сынок. Звери умирают, как и люди. Ему страшно и больно. Подойди к нему снова.

Видимо, Дайлан сам этого хотел, потому что его раскрытые объятия по отношению к бешеному зверю были вполне искренними.

— Я люблю тебя, Спайки. Я хочу тебе помочь. Я не хочу, чтобы в свои последние минуты ты был один. Помнишь, как мы играли в мяч? Помнишь, как мы с тобой бегали по парку? Помнишь, как ты разгрыз тетради Кайстофера? Я не хочу, чтобы ты умирал. Почему он умирает, папа, почему?

Когда Дайлан подошел ближе, пес бросился на него. Он драл его горло, неловко, кусая, отскакивая, снова кусая. Дайлан не сопротивлялся, он пытался обнять собаку всякий раз, когда она бросалась на него.

У этого пса больше не было имени, не было будущего, и это были последние дни, когда Дайлан мог его увидеть.

Камера беспристрастно снимала мальчика, обнимающего бешеную собаку, которая погружала свои зубы в его плоть. Дайлан громко рыдал и, наверное, боль здесь была не причем.

Снова наступила темнота, разрываемая только рыданием и рычанием. А потом на пару секунд воцарилась и тишина. Грайс осознала, что плачет. Она вытерла слезы мокрой от окровавленной воды рукой.

Резкий свет в кадре ослепил ее, он исходил из окна. На экране выплыла надпись, как в начале фильма, "День". Было лето, яркое, как сейчас. Дайлан вез на плечах Аймили, а она цеплялась за ветки яблоневых деревьев, явно планируя повисеть. Они громко смеялись.

— Ты закончил, сынок?

— Да, папа, — ответил мальчик. Кайстофер был бледным, болезненного вида ребенком, совсем некрасивым, заморышем. Единственным, что украшало его были большие, удивительно яркие глаза. Грайс увидела, что в детстве Кайстофер и Дайлан были похожи куда больше.

Кайстофер снова склонился над тетрадкой, вывел в ней последнюю закорючку.

— Проверишь?

— Сейчас. Ты можешь идти гулять, дорогой. И позови Дайлана, ему тоже пора делать уроки.

Камера снова уставилась в окно. Через пару минут Грайс увидела на улице Кайстофера, он махал брату и сестре, а потом обернулся и помахал куда-то наверх. Наверное, Олайви.

Кадр резко оборвался, наверное, был обрезан. Грайс увидела надпись "Ночь".

Комната была ярко освещена. Это была детская, такая умилительно-пастельная, с игрушками на полках, милыми обоями в желто-белую полоску. На заправленной кровати сидел Кайстофер, на нем было девичье платье.

Грайс увидела, как в окно светит серебряная, круглая луна.

— Ты должен понимать, Кайстофер. Нет ничего постыдного ни в чем. Ни в чем нет страдания. Тебе стыдно?

— Да, папа.

— Не должно быть. Иди сюда.

Кайстофер встал. По лицу его была размазана помада. Он подошел к отцу, камера дернулась, когда Ионатан отвесил Кайстоферу пощечину. Голова его дернулась, но он не заплакал.

— Что ты хочешь сделать? — спросил Ионатан.

— Я хочу спать.

— Ты слишком ригидный. Мне это не нравится, ты держишься за все эти правила и расписания так, будто они что-то значат.

Перед камерой блеснул нож, который Ионатан продемонстрировал на ладони.

— Сейчас я буду выковыривать тебе зубы. Тебе страшно?

— Да, папа.

— Что ты хочешь сделать?

Кадр прервался, и Грайс снова увидела надпись "День". Они ехали в машине. Камера была закреплена около бардачка, и Грайс видела половину Ионатана, его руку в изящном полосатом рукаве пиджака и кончик его улыбки, и половину Кайстофера, сцепившего руки в замок и выпрямившегося.