И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе

Исследование советского прошлого, впрочем, позволяет увидеть много более разнообразную картину, чем представленная в вышеописанных статьях. Не существует какого-то простого, единого подхода, который позволил бы в полной мере охватить опыт советских бедствий. Где мы ожидаем параллелей – отыщутся расхождения, а где, наверное, уже предполагаем найти различия, вдруг обнаруживаем примечательнейшие сходства. Так что прежде, чем давать оценку эффективности действий советских и российских властей при бедствиях, следует сперва обратиться к самой идее бедствия. Кеннет Хьюитт, как мы помним, утверждает, что бедствие должно рассматриваться отнюдь не в качестве изолированного события, но в контексте конкретного общества, в котором оно произошло. Хьюитт критикует ученых, отделяющих феномен природный от феномена социального. Пусть он и не занимался отдельно советскими бедствиями, его рассуждения, безусловно, актуальны и в этом контексте.

Теории бедствий можно проиллюстрировать эмпирическими примерами. Роль медиа – столь же важная в аномально жарком Чикаго 1995 года, как и в Чернобыле, – имела решающее значение на протяжении всего ХХ века. Подача информации в авторитарном государстве является основополагающим аспектом повседневной жизни, но также и постоянно видоизменяющимся, причем не только в связи с усилением или ослаблением цензуры. Очевидно, что всякий режим обладает собственной новостной стратегией, зависящей от наиболее злободневных для него вопросов. Странным образом средства массовой информации, вкупе с личными морально-нравственными установками, привели в добровольцы сотни тысяч человек. Невзирая на то, что граждане постоянно и по доброй воле отдают свое время и силы борьбе с последствиями наводнений, землетрясений и прочих бедствий, авторы до сих пор игнорируют явление добровольчества в Советском Союзе. Добровольчество не было простым актом альтруизма; скорее оно являлось результатом сложного набора причин – от самовыражения личности до государственного принуждения. В каждом конкретном бедствии характер реакции на него зависел от конкретных социополитических проблем. Бюрократическая реакция на катастрофы, со своей стороны, невероятно сложна и постоянно обнаруживает сменяющиеся в течение длительных промежутков времени установки.

Советская цензура демонстрирует большее число оттенков, если рассматривать ее в свете бедствий. Цензурным законодательством налагались ограничения на репортажи о стихийных бедствиях, но это отнюдь не означало, что о них не сообщалось вовсе или же что сообщения всегда были единообразны. Никакой унифицированной политики для определения того, что к печати дозволялось, а что нет, никогда не существовало[704]. О крымском землетрясении газеты написали тут же, и, несмотря на преимущественно научное обсуждение случившегося, подробности этого обсуждения также публиковались в изобилии. Освещение крымских событий было гораздо менее централизованным, чем при последующих советских бедствиях: ввиду того что организация восстановительных мероприятий легла на власти РСФСР, газеты республики и стали ее главными рупорами применительно к Крыму. Землетрясение произошло незадолго до сталинского поворота к тоталитаризму, но даже на закате сталинской эпохи сообщения о землетрясениях не следовали единым лекалам. В 1948 году власти сообщили о страшном ашхабадском землетрясении, унесшем десятки тысяч жизней, причем сделали это гораздо оперативнее, чем в эпоху горбачевской гласности стало известно о Чернобыле. Сообщения об Ашхабаде в центральных изданиях уже вскоре пошли на убыль, но местная пресса без колебаний публиковала как хвалебные оды, так и разгромную критику процесса восстановления. При Брежневе правительство всецело одобряло публикации о ташкентском землетрясении в газетах и профильных журналах, так что вокруг трагедии еще долго не стихал ажиотаж. Хотя международные журналисты подозрительным образом отсутствовали, землетрясение широко освещалось в самых разных средствах информации – по радио, в кино, в газетах, в научных и популярных работах, в художественных описаниях (вроде «Драмы и подвига Ташкента» Пескова) и в советских изданиях на иностранных языках.