И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе

Очевидно, государство желало использовать происходящие бедствия в собственных интересах, в результате чего характер их освещения в новостях ставился в зависимость от политических обстоятельств. Скажем, крымское землетрясение в конце двадцатых сразу же попало на первые полосы, возвещая о важности Крымского полуострова как «всесоюзной здравницы»; иными словами, политическая целесообразность требовала распространения информации о катастрофе. Кроме того, в публичных обсуждениях принимали участие ученые, объяснявшие людям случившееся с высоты научного авторитета и доказывавшие, что чиновники держат все под контролем. Характер использовавшейся при этом науки – сейсмологии двадцатых годов – позволял ученым свободно выражать свое мнение: сейсмологи не были гордостью коммунистического государства, подобно физикам-ядерщикам восьмидесятых, а значит, – в отличие от Чернобыля – в Крыму немедленных цензурных мер не потребовалось. Пусть Горбачев впоследствии и ратовал за гласность и ослабление контроля государства, но политические обстоятельства весны 1986 года фактически делали применение цензуры неизбежным. Чернобыль поразил советскую научную гордость в самое сердце и грозил тем, что экономический кризис, с которым Горбачев уже успел столкнуться, перерастет в полномасштабный политический. Кроме того, Чернобыль, в отличие от прочих крупных советских катастроф, обладал интернациональным значением.

Пусть и не главные знаменосцы в политических баталиях, ученые, однако, всегда играли критически важную роль в освещении катастроф. Среди авторов сборника «Черноморские землетрясения 1927 года и судьбы Крыма», вышедшего в следующем, 1928 году, были сплошь видные профессора. Впрочем, во время крымской трагедии ученые не всегда оперировали достоверными сведениями, порой вводя людей в заблуждение: высказанные авторитетными авторами гипотезы о возможном провале полуострова в море уже трудно было отыграть назад. В Ашхабаде ученый мир в глазах общественности не играл практически никакой роли, тогда как в Ташкенте все внимание было приковано к сейсмологам. Положение последних было весьма завидным: известность без ответственности; никто не ожидал, что они предскажут новый мощный толчок. С Чернобылем ученые вновь стали героями новостей. Взрыв четвертого энергоблока, казалось, пошатнул самые основы советской науки, но самих ученых волна не затронула – ведь они бурно возмущались на заседаниях правительственных комиссий и на страницах региональных газет. Они успешно противостояли строительству новых АЭС, одновременно решительно отстаивая честь советской науки, которую то и дело норовили попрать некомпетентные бюрократы. Как мы видели на снимке пикетировавших Крымскую АЭС барышень, даже активисты призывали доверять советским ученым.

Но, несмотря на подобную многоголосицу, освещение любого катастрофического события регулировалось рядом общих положений: число жертв было важнее масштаба разрушений, городская местность – важнее сельской, а историческая взаимосвязанность бедствий никогда не принималась во внимание. Все это из года в год отзывалось множеством нелепых ситуаций вроде сообщения о мощных толчках в иранском Машхаде с указанием числа жертв и умолчания о них применительно к соседнему с Ираном Ашхабаду, хотя все эти жизни унесло одно и то же землетрясение. А когда спустя считаные дни после Ташкента прогремел взрыв в одной из шахт Донбасса, в местной газете упоминали о человеческих жертвах, но без какой-либо конкретики в цифрах. Часто власти страшились не столько самой огласки числа жертв, сколько народных волнений на неизбежных похоронах.