И вместе с тем в долгосрочной перспективе добровольческая деятельность редко зиждется на чистом альтруизме, о чем красноречиво свидетельствуют те же комсомольские протоколы 1966 года. А раз так, то каким же образом нам отличить добровольца, преследующего личные интересы, от добровольца, чающего общественного блага, если лишь этот последний соответствует теоретическим представлениям о гражданском обществе? Где же кончается альтруизм и начинается личная выгода? Безусловно, конечный ответ на данный вопрос получить чрезвычайно трудно; ведь каждый человек – в противоборстве движущих им систем ценностей – оказывается, по верному наблюдению Ницше, «по ту сторону добра и зла» [Ницше 2012]. Но, несмотря на все эти ограничения, безусловно, имеет смысл рассмотреть различные варианты деятельности добровольцев в тех трагических обстоятельствах и то, как личный интерес у них сочетался с внешними проявлениями альтруизма.
Когда первое потрясение от трагедии спадало, добровольцы могли рассудить, как и в силу каких причин они желали бы участвовать в преодолении ее последствий. Так, после крымского землетрясения, ввиду не самого простого маршрута до полуострова, добровольцы из других регионов СССР физически участвовали гораздо менее активно, чем в иных случаях. Кроме того, государство тогда никак не стимулировало приток добровольцев на полуостров; вместо этого осуществлялся сбор средств в виде частных пожертвований и проводились благотворительные мероприятия. В Крыму, как затем и в Ашхабаде, именно добровольцы, а не государство, играли ведущую роль в восстановлении пострадавших районов. Добровольчество в обоих случаях было обусловлено естественной, а не государственной необходимостью.
В описанных ситуациях добровольчество возникало скорее в индивидуальном, чем в коллективном порядке. В СССР функционировали крупные организации добровольцев вроде ВООПИиК, но во время бедствий добровольческая деятельность осуществлялась по большей части отдельными людьми. Советский Красный Крест, являвшийся общественным объединением добровольцев, проработал весь ХХ век, но редко играл решающую роль во время бедствий. К тому же имеется слишком мало указаний на то, что добровольчество порождало четкое ощущение общности (чего можно было бы ожидать в случае с добровольной пожарной дружиной в Соединенных Штатах или спортивным обществом в кайзеровской Германии). Показал присутствие элементов индивидуализма в добровольчестве и Ташкент 1966 года – тот же Василий Карпенко, отправившийся вслед за литературным образом, или какой-нибудь рабочий, поехавший в Ташкент, потому что его родные жили там в Великую Отечественную, или закаленный на советских стройках комсомолец, между Казахстаном и Узбекистаном выбравший отправиться в столицу последнего. Во время землетрясения в Армении советские граждане также вызывались работать в бригады и принимали эвакуированных армянских детей, но добровольчество тогда оказалось ограничено перестроечной геополитикой: жители союзных республик были слишком озабочены местными проблемами, чтобы суметь в полной мере помочь решать армянские. Дальнобойщики-добровольцы спасовали перед нарастающей опасностью войны, и предпочтительной формой помощи армянам сделались денежные пожертвования и сбор необходимых вещей. Словом, неудивительно, что коллективный аспект добровольчества ограничивался сугубо международными организациями.
Добровольчество также сулило определенные выгоды. Да, в Ташкенте или в Чернобыле добровольцев поощряли финансово, но существовали и иные преимущества. Так, дорога в Ташкент и обратно оплачивалась из бюджета, а в самом городе молодые люди, по большому счету, вольны были делать, что им заблагорассудится, покуда не вступали в открытую конфронтацию с режимом. С Чернобылем в этом плане ситуация была радикально отличной: никто не желал задерживаться в радиоактивной зоне дольше положенного, так что здесь большую роль играла финансовая составляющая, размер которой рассчитывался обратно пропорционально уровню предполагаемого облучения. Данные замечания призваны не бросить тень на альтруизм этих людей, но скорее подчеркнуть некоторую неравнозначность в бесконечных советских упоминаниях добровольцев.