И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе

В отличие от других, Коробовцев считал центр города вполне самодостаточным жилым пространством: «…лучшие черты “старого” города, созданные с течением столетий народной мудростью… следует оживить» [Коробовцев 1971, 12: 28]. Он ценил естественное движение по уличным артериям старого города. Пусть регуляция пространства там осуществлялась согласно некоему единому принципу, оно – пространство – оставалось весьма разноплановым. Кроме того, в старом городе невозможно было заблудиться, поскольку артерии постепенно выносили прохожего к тому или иному знаковому месту вроде «рыночной площади, старой мусульманской школы или мечети» [Коробовцев 1971, 10: 21]. Ту же мысль подчеркивают и сделанные им фотоснимки старого города. Снимок, запечатлевший изломанную улочку с древними двухэтажными домами и тремя прохожими, снабжен следующим комментарием: «Еще есть время прогуляться по узким, извилистым улочкам, заглянуть в тенистый дворик и влюбиться в поразительные резные двери и мудрость простой архитектуры» [Коробовцев 1971, 10: 19].

После распада Союза архитекторы сокрушались по поводу утраты этих резных дверей во время реконструкции Ташкента, но тогда подобный взгляд популярностью не пользовался. В «Правде Востока» была напечатана серия фотоснимков многих улиц города «до и после»: в одной из таких пар на снимке «до» был представлен одноэтажный домик со стоящей у дверей телегой; на том же, что «после», высился многоквартирный дом с припаркованной рядом машиной[273]. Коробовцев, несомненно, одобрял постройку многоэтажных зданий, понимая необходимость модернизации жилого фонда, но отмахнуться от чарующей красоты старого города он не был готов.

Начиная уже с заглавия и на протяжении всей статьи Коробовцев почти всегда заключает «старый» город в кавычки, наделяя в общем-то обыденное определение собственным, уникальным голосом, передающим иное значение. На заре семидесятых это дополнительное значение относилось к махалле – данное слово лишь единожды упоминается в большой двухчастной статье Коробовцева. Именно вокруг махалли, или, проще говоря, кварталов традиционной узбекской общины, и разворачивались основные дебаты о центре Ташкента. Архитекторам, видящим городское пространство на манер миллиметровки, рассеченной вдоль и поперек всевозможными автомагистралями, махалля представлялась пережитком невежественной древности, а снимки в «Правде Востока» еще больше подкрепляли эту уверенность; поборники же национальных традиций считали махаллю вполне дееспособным способом городского управления и разумным использованием пространства.

При этом если перестать расценивать махаллю (с примерной численностью существовавшей в ней общины приблизительно в три-четыре тысячи человек) в рамках общей схемы Коробовцева, то проявится весьма примечательный парадокс[274]: между фотоснимками улиц старого Ташкента и цитатами западных корифеев вроде Фрэнка Ллойда Райта и Ле Корбюзье сам современный советский город практически исчезает[275]. Пусть здесь присутствует некоторое преувеличение, но ясно, что советский город оказался зажат, словно бы в тисках, с одной стороны восточным, с другой же – западным видением. И западный аспект отражал возвращение к иной эпохе советской архитектуры – ведь как Райт, так и Корбюзье были постоянными спутниками дискуссий двадцатых годов, пока Сталин не направил ее развитие по другой колее [Hudson 1994: 139]. В брежневские же годы советская архитектура вновь обратилась к западному опыту: параллели между проспектом Калинина в Москве и идеями Лучезарного города Ле Корбюзье уже не раз отмечались исследователями [Meuser, Börner, Uhlig 2008: 30]. Так что и в Узбекистане такие архитекторы, как тот же Коробовцев, стремились вживить элементы махалли в современный градостроительный проект. В итоге новую городскую панораму определила системная ограниченность материально-технических ресурсов, но и к существующей материальной базе Коробовцев все равно желал приложить как западные, так и традиционно узбекские архитектурные принципы[276]. Словом, то, что «Ташкент обретал все более советский вид», было справедливо лишь отчасти [Mackenzie 1969: 215].