И жизнью, и смертью

И только в общежитии, ворочаясь на узенькой койке, Григорий понял свою неосторожность: ведь он действительно ничего о Быстрянском не знал. Конечно, Быстрянский ему сразу понравился, Григорий почувствовал в нем близкого человека, захотелось сблизиться, сдружиться. Но своей неумеренной горячной откровенностью он, наверно, все испортил. Ну кто станет доверять тому, кто выкладывает первому встречному заветные думы и чаяния, называет имена, которые нельзя называть!

Спал он плохо, сон не принес отдыха и облегчения. На лекции пришел раньше времени и беспокойно слонялся по коридорам факультета, надеясь увидеть Быстрянского, объяснить ему свой вчерашний порыв. Но Быстрянский утром на лекции не пришел. Григорий боялся, что при встрече новый знакомый отнесется к нему с холодной, отстраняющей вежливостью, и это заранее приводило Григория в смятение.

Но опасения оказались напрасными: вечером они встретились в столовой как давние друзья.

— Однако великолепный преподали вы мне урок, Владимир, — признался Гриша с виноватой улыбкой. — Всю жизнь не забуду.

— Тогда все прекрасно, — усмехнулся Быстрянский. — Так и следует.

Вечер у обоих был свободен, и они, как и вчера, долго бродили в сиреневых сумерках по набережным, сидели на холодных каменных ступенях, спускающихся к Неве. Вечер выдался не по-октябрьски теплый и тихий. За угрюмым нагромождением домов медленно гас бессильный, неяркий закат, в стороне гавани требовательно гудели сирены пароходов, тонкими голосками попискивали катера.

Потом они направились к центру, на Невском зашли в недорогую кухмистерскую, выпили по стакану чаю. Помешивая ложечкой в стакане, Григорий с горечью повторял признание в разочаровании университетом, говорил, как томительна жизнь, в которой нет смысла. Быстрянский говорил мало, больше слушал, щурясь сквозь папиросный дым.

— Ничего, — утешил он Григория, когда тот замолчал. — Обживетесь, присмотритесь и, глядишь, найдете применение бушующим в вас силам. — «Бушующим» он иронически подчеркнул. — Кстати, что вы делаете в воскресенье?

Григорий пожал плечами:

— Не знаю.

— Тогда давайте-ка заглянем на одну лекцию. Совсем недавно у нас, на Васильевском острове, организовано этакое, условно говоря, культуртрегерское общество «Источник света и знания». Его воскресные лекции посещают больше всего рабочие, и интереснейшие, скажу я вам, встречаются там люди… Правда, власти предержащие стремятся ограничить деятельность подобных обществ — пуганые вороны. Но общества эти возникают повсюду. В центре, например, «Наука», его организатор некто Бонч-Бруевич, — как-нибудь я познакомлю вас с ним. В обиде не будете.

— Заранее благодарю.

— И еще одно, кстати: если вы так жаждете полезной народу деятельности, вы можете предложить обществу свои услуги. Ну, скажем, лекции по географии, по астрономии, по физике — то, что вам ближе… Я в воскресенье познакомлю вас с руководителями… Пойдете?

— Конечно! С удовольствием!

Расплатившись, они вышли на Невский, постояли, глядя в сияющую перспективу улицы, на слепящие витрины магазинов, на неторопливо текущую толпу.

Важно тыкая в тротуар инкрустированными тростями, распространяя запах дорогих сигар, прошли два пожилых респектабельных чиновника.

— Да, именно первого ноября, уважаемый Илларион Семенович, состоится открытие Третьей Государственной думы. Полагаю, что председателем оной станет господин Хомяков, к нему очень благосклонен государь.

— А мне думается, уважаемый Петр Карлович, что шансы Милюкова, лидера конституционно-демократической партии…

Прошли. Важные, довольные, знающие себе цену. Проводив их взглядом, Григорий оглянулся на Быстрянского — тот, как всегда, щурился иронически и насмешливо.

— Каждому овощу свое время, — непонятно заметил он, доставая из кармана тужурки часы. — О! Простите, Григорий, я должен вас покинуть. Неотложное дело, о котором я позабыл…

И исчез в толпе, прежде чем Григорий успел сказать хотя бы слово. Григорий постоял, потом, лавируя в шумной и нарядной толпе, дошел до Адмиралтейства, дождался конки, которая шла на Васильевский остров, и вернулся в общежитие. В коридорах было шумно и дымно, из-за дверей студенческих комнат несся гул голосов, смех, треньканье гитарных струн.

Закинув босые ноги на спинку кровати, Кожейков лежал, лениво перебирая страницы потрепанной книжки. Увидев Григория, отшвырнул книгу, сел, потер ноги одна о другую.

— Знаешь, Гриша, — сказал он, поглаживая ладонью лоб, — у меня все не идет из ума Спиридонова. Ты не первый раз рассказываешь о ней, но мне почему-то только позавчера стал понятен героизм таких людей, как она.

— Была бы польза! — нехотя откликнулся Григорий, вешая тужурку на спинку стула.

— Будет!

Григорию не хотелось говорить, и, буркнув что-то о головной боли, он лег и повернулся лицом к стене.

Воскресенья ждал с нетерпением. Он понимал, что Быстрянский не вполне откровенен с ним, что знает и делает этот человек больше, чем говорит, — за сдержанностью угадывались недюжинная воля и сила, причастность к чему-то значительному и важному.