И жизнью, и смертью

По вечерам Григорий в одиночестве бродил по городу, бродил допоздна. Непривычные белые ночи лишали покоя и наполняли сердце неясной и чуточку мистической тревогой: все время хотелось куда-то — непонятно куда — идти.

Гриша переходил на Васильевский. Каменная громада университета молчала, лишенная своей многоликой, многоязыкой души, ждала сентября. Гриша садился у подножия египетских сфинксов, неизвестно зачем вывезенных с их знойной родины, и, глядя в непрозрачную густую воду Невы, думал о будущем.

14. ПРЕДДВЕРИЕ

И вот наконец-то мечта сбылась — он принят в Петербургский университет! Перебравшись в общежитие юридического факультета, Григорий сразу убедился, что студенчество делится на несколько откровенно враждующих групп; среди них он особенно выделял черносотенную банду Женкена.

После ночи, когда Женкену устроили темную, он всюду ходил с массивной палкой, увенчанной бронзовым литым набалдашником, и грозил убить каждого, кто посмеет поднять на него руку. Бервиль, арестованный в памятный Грише вечер, так и не вернулся на факультет. Передавали, что он получил пять лет ссылки в Енисейскую губернию.

Женкен, по всей вероятности, просто не узнавал Григория в толпе студентов — Григорий за последние два года вытянулся, возмужал, — они изредка проходили по зданию, едва не задевая друг друга, но не здоровались и не разговаривали. Да столкновение, если бы оно и состоялось, не сулило Григорию ничего приятного: черная повязка на глазу Женкена красноречиво напоминала о прошлом. Женкен очень часто ходил в сопровождении верных телохранителей — сына какого-то генерала Цорна, атлетически сложенного детины с красным, словно распаренным лицом, и рыжеватого молодого человека с буйной кудрявой шевелюрой.

Вглядываясь в ненавистное лицо Женкена, Григорий всегда с поразительной ясностью — до холодка в сердце — вспоминал, как возле ресторана Лукьянычева убивали Максима Доронина и как рыдала над умирающим старенькая мать, умоляя его причаститься. Григорий никогда не думал, что может с такой силой ненавидеть кого-нибудь. Ему казалось, что его ненависть достигла предела. Но он ошибался: эта ненависть возросла в десятки раз, когда он рядом с Женкеном увидел в университетском коридоре Асю Коронцову, которую не раз встречал в Тамбове с Вадимом Подбельским. Девушка пополнела и похорошела за эти годы, и наблюдать, как она с нежной улыбкой заглядывает в лицо Женкену, было для Григория невыносимо.

Среди студенчества выделялись группы аристократической молодежи — эти держались высокомерно, особняком, сторонясь шумных студенческих сборищ, защищаясь от толпы улыбкой презрительного и иронического превосходства. К ним примыкали так называемые «академисты», считавшие своей единственной целью приобретение диплома и потому боявшиеся оказаться в оппозиции начальству — это грозило исключением из университета.

Но самая значительная часть студентов — к ней сразу же примкнул Григорий — без конца бушевала, протестовала против установившихся за последнее время жестоких порядков, против попыток министерства свести на нет демократические поблажки, данные университету два года назад, ущемить его и без того ущербную автономию.

Как учебное заведение университет глубоко разочаровал Григория. То, что читалось на лекциях профессорами юридического факультета, деканом Гриммом, Пергаментом и Дерюжинским, было настолько далеко от живой жизни, профессора так старательно обходили острые вопросы, что Григорий уже через месяц стал пропускать лекции: казалось бессмысленным тратить время на приобретение ненужных знаний. У него росло ощущение, что настоящая жизнь где-то впереди, что придет день, когда для него начнется деятельность, полная смысла, требующая напряжения всех сил.

Но новое само входило в его жизнь. Очень скоро он подружился со многими студентами юридического факультета, стал посещать собрания студенческих землячеств, а также литературный и исторический кружки — их собрания нередко превращались в бурные сходки, и обсуждалось на них совсем не то, что значилось в программах, утвержденных профессорским советом. Зачитывались и подвергались оценке рефераты членов научного студенческого общества. Подобные обсуждения почти всегда кончались спорами о путях развития России, о революции пятого года, о терроре. Далеко не все студенты осуждали программу и практику «Народной воли», — многие считали, что царское правительство можно запугать и тем самым вынудить к демократическим реформам. Украдкой, в тесном кружке, вспоминали бывших студентов университета: обещавшего стать крупным ученым Александра Ульянова и его друзей, казненных за подготовку цареубийства.

На одном таком собрании, уже в октябре, на обсуждении реферата Александра Кутыловского «Права помещика и права крестьянства» впервые и выступил Григорий. Попросив слова, он неожиданно почувствовал необычное волнение, во рту пересохло, сильнее застучало сердце. Сняв очки, долго протирал стекла, стараясь побороть смущение.