И жизнью, и смертью

Встретивший его в коридоре общежития Быстрянский, увидев окровавленное лицо, разбитые губы, перепугался, бросился навстречу.

— Кто тебя, Григорий?!

— Не знаю, — слепо цепляясь рукой за стену, ответил Григорий, стараясь вытереть заливавшую глаза кровь.

Быстрянский подхватил его под руку, довел до комнаты, помог раздеться. Все тело Григория оказалось в синяках, дышать было больно. Кряхтя и виновато улыбаясь, Григорий наблюдал, как, непривычно суетясь, мечется по комнате Быстрянский.

— Да ничего, Володя, ничего, — пытался он успокоить товарища, морщась от боли.

— А ты помалкивай! — оборвал его Быстрянский, выжимая над тарелкой полотенце.

Они так и не узнали, было ли это избиение организовано Женкеном и его дружками. Григорий не разглядел, не запомнил лиц избивавших его людей и, как ни старался, опознать их в многотысячной студенческой толпе не мог. Когда, деланно посмеиваясь, с притворной беспечностью он рассказал о происшествии сапожнику Степану Кобухову, тот глянул серьезно и строго.

— А ты поберегайся, парень. Немало нашего брата до смерти в темных переулках устукали. А тебе жить надо.

Этот случай навсегда закрепил его дружбу с Быстрянским. И именно Владимир Быстрянский оказался первым, кто рекомендовал Григория в партию.

19. „ПРАВИТЕЛЬСТВУ НЕ НУЖНЫ ТАКИЕ ЮРИСТЫ!“

Раньше он никогда не думал, что вступление в партию произведет хоть сколько-нибудь заметный перелом в его сознании, в его душе, в его отношении к окружающим, к самой жизни. Ему казалось, что и оставаясь формально вне рядов партии он делает все возможное, все, что ему посильно. «Разве это не правда?» — спрашивал он себя не раз. И всегда отвечал сам себе: «Конечно, правда!»

А теперь выходило, что раньше он многое понимал недостаточно глубоко только потому, что у него не было чувства долга перед людьми, перед теми, кто рождался, жил и умирал рядом с ним. Раньше он мог пройти мимо совершаемой кем-то несправедливости, если был бессилен помочь, пройти и не почувствовать угрызений совести, меры своей ответственности за происходящее. Сделать так теперь он не имел права — пребывание в партии накладывало на него огромную ответственность. Чувства долга — вот чего ему не хватало раньше. Посвятившие себя борьбе люди приняли его в свои ряды, — это посвящение в рыцари революции, о котором он мечтал еще мальчишкой, приобщение к коллективному и личному долгу, которому верна партия. Несмотря на жертвы, которые партия несет, она победит, не может не победить!

Может быть, не совсем этими словами думал Григорий, пожимая руки поздравлявших его, но чувства его были именно такими. Глядя в живые глаза Саши Буйко, в суровое, иссеченное вертикальными морщинами лицо Николая Гурьевича Полетаева, он чувствовал волнение, какого никогда не испытывал раньше. Он то снимал, то снова надевал очки и так и не смог сказать ничего путного. И очнулся только на улице.

— Ну, еще раз поздравляю, — крепко стиснул ему руку Быстрянский, когда они расставались возле Психоневрологического института: Быстрянскому предстояло ехать по делам на Выборгскую сторону. — Учти, Григорий, в какое время вступаешь в борьбу. Труднейшее время! Еще в прошлом году в нашей питерской организации насчитывалось больше восьми тысяч человек, теперь осталось только три тысячи. Провал за провалом! Множество в тюрьмах, в ссылке, многих убили. Часть потянулась за меньшевиками, за ликвидаторами, требующими самороспуска нелегальной партии, которую с таким трудом создал Ленин. Ликвидаторство, попытки ликвидировать нелегальную нашу партию, сейчас самое безопасное для тех, кто празднует труса, и самое опасное для нас. С другой стороны, кое-кто пошел на поводу фальшивореволюционных лозунгов отзовизма, за эсерами. Так что, друже, работы впереди — непочатый край! Я искренне рад, что ты с нами, Гриша!

Они разошлись. Григорий зашагал к университету, повернул в сторону Невы, вышел на набережную. Хотелось побыть одному. И странно — даже улицы в этот час, казалось ему, выглядели не как всегда. Косые лучи солнца, прорываясь сквозь низкие февральские облака, золотили крутой купол Исаакия и упирающуюся в небо тоненькую иглу Адмиралтейства, синевато отражались во льду реки, с которого дующим с моря порывистым ветром согнало снег.

Почему-то теперь Григорию казалось, что он видит Питер впервые.

А кончился этот праздничный для него вечер скандалом. Он жил, как и раньше, с Кожейковым, товарищ которого по комнате умер в больнице еще весной. Но дружбы у Григория с Кожейковым не получалось. Хотя при первом знакомстве они потянулись друг к другу, в дальнейшем стало ясно, что о многом они думают по-разному, по-разному представляют себе свое будущее и будущее страны. Кожейков все определеннее тянулся к эсерам, утверждая, что на жестокость царизма надо отвечать жестокостью.