И жизнью, и смертью

Теперь посланник Шварца тайный советник Дебольский целыми днями сидел в канцелярии университета, перелистывая циркуляры и протоколы, с полицейским пристрастием допрашивая студентов и профессуру. А Боргман запирался у себя в кабинете и писал неизвестно которое по счету прошение об отставке.

В один из дней сентября, примерно через месяц после назначения Шварца министром, в актовом зале университета собралось больше трех тысяч студентов. Сходка шла спокойно, без крика и драк, — экзекутор, изредка заглядывавший в зал, докладывал ректору, что субботнему богослужению в университетской церкви сходка не мешает.

Из-за стола президиума Григорий оглядывал шумную толпу, где сновали с места на место соратники Женкена, — студенческий отдел черной сотни в университете за лето значительно вырос.

Когда поутихли страсти, Быстрянский прочитал предлагаемую президиумом резолюцию.

— «Мы, студенты Санкт-Петербургского университета, — громко и внятно читал он, поглядывая в зал, — собравшись на сходку тринадцатого сентября тысяча девятьсот восьмого года, полагаем, что проведение в жизнь политики Шварца означало бы полный разгром университета, нанесло бы удар русскому просвещению и русской культуре, тем более что министерство стремится закрепить свою «циркулярную деятельность» законодательным путем в форме нового университетского устава. Мы полагаем, что необходимо самым решительным образом протестовать против попытки правительства разгромить свободную высшую школу. Мы зовем студенчество к такому протесту в форме всероссийской забастовки…»

— Правильно!

— Верно!

— Долой!

— Просим совет профессоров поддержать наши требования!

— Позор! Долой!

Когда резолюция была поставлена на голосование, оказалось совершенно невозможно подсчитать голоса — соратники Женкена сновали по всему залу, перебранка грозила перейти в рукопашную схватку.

— Товарищи! — прокричал, подняв над головой руки, Быстрянский. — Предлагаю считать голосующих выходом за дверь!

Стоя в дверях, члены президиума считали уходящих в коридор сторонников забастовки, и в конце концов в зале остались только Женкен и его друзья, — ехидно посмеиваясь, они расселись в передних рядах, человек восемьдесят, — да жались по углам те, кто не решался определить свое отношение к происходящему.

— Решено! Забастовка! Долой Шварца! — гремело в коридоре.

Через полчаса к ректору направилась делегация — передать резолюцию и просить поддержать требования сходки. Боргман, уже равнодушный ко всему происходящему, встретил вошедших хмурым, тяжелым взглядом. Прочитав резолюцию, по привычке пожевал тонкими, бескровными губами и, оглядев студентов, устало пообещал:

— Хорошо. Я доведу до сведения совета вашу резолюцию, господа. Однако не думаю, что профессура поддержит ваши требования. Они чрезмерны!

В глубине кабинета распахнулась дверь, и на пороге появилась осанистая, сверкающая орденами фигура Дебольского.

— Смею заметить, ваше превосходительство, что вы совершенно напрасно разводите непростительную в стенах императорского университета так называемую демократию! О вашем либеральничанье с сеющими смуту подстрекателями я вынужден поставить в известность господина министра. А вас, господа студенты, прошу оставить кабинет! И впредь не пытаться! Да-с!

Толпа у распахнутых дверей стояла молча.

— Вы, господин тайный советник, хотели бы запретить нам даже думать? — с усмешкой спросил Григорий.

Дебольский всматривался в Григория с пристальной и холодной ненавистью.

— Фамилия?!

Григорий снова усмехнулся, хотя и понимал, что усмехаться нечему: слишком многим грозила ему его бравада.

— Багров.

— Факультет?

— Студент юридического.

— Я позабочусь, чтобы вы стали  б ы в ш и м  студентом юридического, господин Багров. Правительству не нужны юристы с подобными взглядами!

— Конечно, — чуть поклонился Григорий. — Правительству нужны послушные юристы, выносящие смертные и каторжные приговоры?

— Что?! — багровея и трясясь, закричал Дебольский. — Что?!

— Идите, идите, господа! — замахал руками Боргман.

«Ну вот, кажется, и кончается мой университетский полон, — невесело подумал Григорий, возвращаясь в общежитие. — Хотя кое-чему я тут все-таки научился…»

20. СЛОВА ИЛЬИЧА

Поздно вечером в комнате Быстрянского собрались друзья Григория, обеспокоенные событиями прошедшего дня. Не приходилось сомневаться, что Дебольский выполнит свою угрозу: университет навсегда закроет двери перед крамольным студентом. И весьма возможно, что дело не ограничится только этим: расстояние от исключения из университета до ареста, как выразился Быстрянский, «короче воробьиного носа».

Общежитие засыпало, реже доносился из коридора шум, тише звучали голоса. На улице лил нудный сентябрьский дождик, на стеклах окна жемчужно посверкивали дрожащие, изломанные струи. В комнате становилось душно и дымно: все, кроме Григория, курили без конца.

Григорий сидел на койке рядом с Быстрянским, массивный Крыленко уселся на стол, сдвинув в сторону книги, порывистый Кутыловский то садился, то вскакивал и нервно бегал по комнате — пять шагов к двери и пять назад.