И жизнью, и смертью

— Безусловно могут забрать, — вздохнул он, по привычке ероша свои вьющиеся черные волосы. — Хватают за любое критическое слово в адрес самодержавия, по одному подозрению в близости к социал-демократам. А то, что Гриша брякнул этому чинуше в орденах, по нашим позорным законам, конечно, наказуемо.

Звеня горлышком графина о край стакана, Быстрянский налил воды, залпом выпил. Все в комнате смотрели на него: его слово было решающим.

— Я вспоминаю провал нашей военной организации в марте этого года, — негромко и глухо заговорил Владимир, разгоняя ладонью папиросный дым. — Помните? Тяжелейшая для нас потеря. В одну ночь взяли пятьдесят семь человек, в том числе такого опытного организатора, как Насимович. Ему в предельно короткий срок удалось наладить работу подпольной типографии, установить связи с гарнизоном, с Кронштадтом, с военными кораблями. И все рухнуло в одну ночь! Мало того, взяли весь архив организации, содержавший адреса, явки и имена всех членов «военки» в Питере и Кронштадте… Я напоминаю о мартовском провале, чтобы подчеркнуть, как дорог нам каждый человек на воле. Ряды партии редеют катастрофически, а борьба с ликвидаторами и отзовистами в разгаре. Думаю, Григорий, что Дебольский не простит тебе крамольной выходки, а следовательно, возможен и арест. Надо тебе перебираться отсюда, куда — я скажу. Вот так, друже.

— Что ж! — Григорий пожал плечами. — Жалеть, кажется, особенно не о чем: столыпинский юрист из меня все равно бы не получился. В этом господин Дебольский прав.

На другой день, сложив свое немудреное имущество и крепко пожав друзьям руки, Григорий покинул здание, куда так страстно стремился много лет. Переезжать с Васильевского острова ему не хотелось, но именно здесь он оказался бы в наибольшей опасности, если бы полиция принялась его искать. И он перебрался в крошечную квартирку на углу Усачевского переулка и Фонтанки, — адрес ему дал Быстрянский.

Здесь жил давний приятель Степана Кобухова по Путиловскому заводу, выгнанный за участие в забастовке, — Тихон Никитич Межеров, старый бородатый молчун. Жену его и сынишку убили в день Кровавого воскресенья на Дворцовой площади, и он так и жил с тех пор «со стиснутыми зубами», как говорил он сам, ненавидя всех и всё, что так или иначе утверждало существующий правопорядок.

Квартира Никитича оказалась удобной: входили в нее прямо из-под арки ворот, никому не мозоля глаза, не попадая под наблюдение дворника, жившего в глубине двора. И был в квартире другой выход, прямо во двор.

Так началась для Григория новая полоса жизни.

Никитич встретил его поначалу угрюмо, как встречал всех, в разговоры вступал неохотно и больше молчал, не выпуская из зубов коротенькой прокуренной трубки. Работал он «пространщиком» в банях Усачева, занимавших угловой, выходивший одной стороной на Фонтанку, дом. Григорий скоро понял, что бани, посещавшиеся больше всего рабочим людом, служат, как и квартира Никитича, местом конспиративных встреч и своеобразной перевалочной базой для нелегальной литературы и почты.

— Ну и хитро же, Тихон Никитич! — посмеялся Григорий, когда они привыкли и привязались друг к другу.

— Нужда учит калачи есть, — буркнул старик. — Оно вроде бы безобидно, а дельно.

Действительно, что может быть безобидней: идет человек со свертком белья, с березовым веником под мышкой, залезает на банный полок и поплескивает на себя из шайки водой, а уходя, «забывает» в шкафчике раздевалки сверток, за которым бдительно присматривает угрюмый глаз Никитича.

По вечерам, возвращаясь домой, Григорий и Никитич пили чай — Никитич кипятил его на стареньком, помятом примусе. Григорий рассказывал, что нового в газетах, в городе, в мире. Он не спрашивал Никитича о его погибших родных, но не мог не видеть, как тяжело тоскует временами старик.

На стене, под пропыленной, вылинявшей занавеской, висели женские платья, на подоконнике лежал полосатый красно-синий мяч, детская матросская бескозырка с якорями и полустертой надписью на георгиевской ленте: «Бородино», кубики с разрезными картинками. Никитич не прикасался к вещам сына, но иногда смотрел на них с такой тоской и болью, что Григорий, желая отвлечь старика, принимался рассказывать что-нибудь интересное или смешное.

Отношения их стали по-настоящему теплыми, когда однажды в ненастный ноябрьский день Григорий принес домой подобранного на улице полуиздыхающего щенка — лохматое и недоверчивое существо, с трудом ковылявшее на подбитых лапах. Никитич сначала смотрел на вислоухого жильца неодобрительно, но скоро привязался к кутенку всем своим изболевшимся нутром. Даже спать Кутику разрешалось в ногах Никитичевой постели.

— Будто теплом в доме повеяло, — как-то признался Григорию старик.

Григорий ничего не ответил, но подумал: «Может, и оттает понемногу душа у старого».