* * * («…Я слышу, слышу родину свою!..»)…Я слышу, слышу родину свою!Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборовброжу и – хоть убей! – не узнаюни тех дворов, ни птичьих коридоров.Здесь дом снесли, тут вырубили сад,там под фундамент яму раскопали,но дождь прошел – и в будущем подвалееще ныряет выводок утят.И грустно мне. Каких искать примет?Я этот город знал не понаслышке,а он другой: ни старых улиц нет,ни вечного пожарника на вышке.Так многого вокруг недостает,что кажется, терять уже не больно.И долговязо смотрит колокольняна кладбище и мебельный завод.На берегу, где высился собор,она стоит как памятник терпенью,ни кирпичом, ни камнем не в укорсвоей земле. А день цветет сиренью.А над землею майские жукижужжат, жужжат, и в сумерках белёсыхпросвечивают листья на березах.Ах, Боже мой, как дни-то высоки!Как заросли упруги: только тронь –и обдадут, чтоб было неповадно.И бабочки опять летят в огонь.И снова жизнь свежа и безоглядна.Везде, во всем, куда ни оглянусь,она трепещет в пагубе цветенья.И каждый куст не терпит повторенья –шумит, шумит… И я не повторюсь!1969* * * («Как торопится жизнь! Не вчера ли)Как торопится жизнь! Не вчера ливетки торкались в изморозь рам,а сегодня уже разметалибрачный пух по зеленым дворам. – Горько! Горько! – и в пьяном весельечья-то свадьба колотит горшки. – Горько! Горько! – еще на похмельежелчь измены и горечь тоски.Ну да что! В этом мире цветущемтак легко на душе, так светло,что не хочется знать о грядущемили думать о том, что прошло.Хороша эта жадная воля –не загадывать век наперед,всё теперь – и любовь, и застолье,потому что и это пройдет.Потому что скорбям и удачамсчет один. И как древний собратговорю вам: я тленьем охвачен,но в груди моей чувства кипят!1969* * * («Когда гюрза встает под выстрел…»)Когда гюрза встает под выстрел,гипнотизаруя заряд,каким восторгом злобной мыслиглаза змеиные горят!Когда ты, ветреная, мимопройдешь, небрежно бросив взгляд,о, как глаза мои змеинов тебе врага боготворят!1966* * * («Скажи, художник, легок ли секрет…»)