Я без ума от французов (СИ)

Тиерсен кладет руку на член Цицеро и начинает неторопливо двигать ладонью вверх-вниз, потирая свой ствол тыльной стороной большого пальца, пачкая костяшки остальных налипшей на живот маленького итальянца смазкой. Ох, его небольшой член так напряжен, весь набух от крови, и его ощущение под пальцами стоит многих чужих ласк, как думает Тиерсен; в такие моменты он совсем не жалеет, что меняет всех женщин и мужчин, которых мог бы иметь, на своего Цицеро. Потому что тот так постанывает от этих касаний и сам сплевывает в руку, обхватывает его член и дрочит старательно, лаская всеми пальцами.

Нет, конечно, Цицеро эгоистично любит получать ласку больше, чем отдавать, но если делиться – то получишь стократ больше, это за последние годы он узнал точно. Это раньше он даже не задумывался, кончали с ним женщины или нет, ему нравилось брать их, удовлетворяя себя куда больше. Удовлетворяя только себя, говоря откровенно. Нет, это не значило, что Цицеро избегал поцелуев и ласк ртом или пальцами, но это всегда было так быстро. Сладко, но быстро. А с Тиерсеном так не получалось. Как можно быстро, когда с ним нельзя по-простому – помять грудь, раздвинуть ноги и скоро вставить. Когда он фыркает и вместо этого находит столько чувствительных мест, когда ищет их, когда целует и гладит Цицеро там, где женщины никогда не целовали и не гладили его. Да и какой женщине придет в голову целовать его потные подмышки – она если только погонит в душ, – вылизывать промежность и покусывать яйца – в рот возьмет, и то неплохо, – всаживать пальцы в задницу и оставлять красные засосы на ягодицах – а тут в лучшем случае вышвырнет из квартиры, обозвав клятым извращенцем. И хотя Тиерсен и говорит, что сейчас женщины стали раскованнее в постели, Цицеро не знает про это. Его единственное “сейчас” касается его в самых интимных местах, его странный мальчик всегда думает о том, хорошо Цицеро с ним или нет. И Цицеро готов делиться с Тиерсеном лаской за это, целуя везде сам, и чувство чужого возбужденного члена под пальцами – не чужого – ему сейчас тоже очень нравится.

Тиерсен улыбается мягко, замечая жадные, возбужденные нотки в глазах своего итальянца, и отпускает его, кладет ладонь на задницу, поглаживая.

– Займешься собой тоже пока? Хочу кое-что еще сделать… – он говорит, и Цицеро довольно смеется:

– Цицеро всегда протянет тебе руку помощи, Ти! – он перехватывает оба члена, сжимая сильно, сдвигая крайнюю плоть.

– Отлично, – Тиерсен вздыхает жарко. – Тогда сколько пальцев ты хочешь? – он касается Цицеро между ягодиц, потирая там.

– А сколько у тебя есть? – тот дразнится и легко кусает Тиерсена за нос. – Цицеро хочет всего тебя, Ти, все твои пальцы, твой член, твой рот, твое сердце!

– Все забирай, – и в этом весь Тиерсен: не спрашивает, что получит в ответ, просто отдает все, что имеет. И целует Цицеро в край губ, тянет свои пальцы в рот, облизывая, оставляя ниточки слюны и еще сплевывая хорошенько поверх. – Два, я думаю. Да, два, – со смешком шепчет Тиерсен, мягко надавливая на уже пульсирующий, влажный от пота вход, вставляя пальцы сразу наполовину, толкаясь глубже, чувствуя, как прилипают к ним рыжие волоски. Цицеро стонет, закидывая ногу выше, открываясь совсем, торопливо отдрачивая им обоим.

Ласки скорые, спешные, Тиерсен имеет зад Цицеро пальцами быстро, вгоняя их глубоко, и обнимает, прижимает другой рукой, целуя в губы, и у него срываются короткие стоны, когда маленький итальянец отвечает на его поцелуи и быстро скользит по их членам кулаком. Цицеро гладит свободной рукой шею Тиерсена, его плечо, подмышку, грудь, находит подушечками пальцев сосок и начинает тереть вверх-вниз. Тиерсен утробно рычит, и Цицеро нравится этот звук. Еще одно отличие. С женщинами он знал, как нужно делать, когда они сами говорили. Тиерсену не нужно говорить, он не скрывает того, как наслаждается, он не скован никакими внутренними приличиями, не позволяющими людям кричать в постели. Тиерсен кричит, когда кончает, стонет, когда ему хорошо, рычит, когда ему нравится, что делает Цицеро. У Тиерсена животный язык, грубый и низкий, и в нем нет места стеснению. Не то что в богатом на эмоции, скором птичьем языке Цицеро: там найдутся и стеснение, и робость, и неловкость. Но и крики – высокие и действительно будто птичьи – в его языке громче и ярче.

Цицеро чувствует, когда мышцы начинают напрягаться, и шепчет Тиерсену на ухо, пройдясь по нему языком:

– Сколько сейчас?

– Все еще два, – отвечает Тиерсен, целуя его в щеку, чуть замедляя движение руки. – Хочешь еще? – маленький итальянец краснеет и кивает:

– Цицеро уже почти… – и правда, пальцы у него скользят уже немного рвано, он тяжелее дышит, и по груди тоже идут красные пятна. – Ум-мф, Тиер!