Я без ума от французов (СИ)

– Цицеро, я запомнила, – Элизабет широко улыбается. Не слишком хорошо ей запоминать их настоящие имена, но что уже сделаешь. – У вас тут так пахнет… – она легко, как все дети, переводит тему разговора, и скулы у Тиерсена непроизвольно розовеют. – Как в комнате Серафена, когда он… Если ему было хорошо, у него было мокро вот здесь, – она легко и невинно, не задумываясь о смысле, касается себя между ног. – И у других. Но у мужчин, а у женщин нет. И у вас так же пахнет, но… не так. Там пахло больно, а у вас нет. Это значит, что вам было хорошо?

– Очень хорошо, милая, – Тиерсен старается ответить мягко.

– Значит, бывает хорошо, когда не больно? – и он все-таки чувствует, как неправильно девятилетней девочке говорить такие вещи.

– По идее, так и должно быть. Хорошо и не больно. Когда люди делят постель, они обычно стараются любить друг друга, а не делать больно.

– Тогда, когда я вырасту и женюсь, я хочу так, как вы, а не Серафен. Любить и не больно. То есть, если бы я… – Элизабет вспоминает и сразу расстраивается.

– Девочки выходят замуж, а не женятся, Лиз, – Тиерсен тоже говорит с легкой печалью. – И прости, что так выходит. Но, в любом случае, мы – далеко не самый лучший пример, поверь мне. Как минимум потому, что мальчикам нужно встречаться с девочками, а не друг с другом, – он говорит это, чтобы отвлечь Элизабет от грустных мыслей.

– О, это самый минимум, – лениво бормочет Цицеро.

Они молчат еще немного, и Тиерсен чувствует, как неуютно это молчание. И вздыхает.

– Ладно, Лиз, чем дольше мы валяемся в постели, тем сильнее злится Сел. Ты не можешь еще раз выйти? Нам бы неплохо одеться.

– Мне не хочется уходить, – Элизабет говорит честно. – Можно мне просто закрыть глаза?

Тиерсен думает недолго, но разрешает ей, и она утыкается лицом в колени, пока он поднимается с постели и находит в шкафу пару халатов – им бы надо сходить в душ сначала. И после, более-менее приведя себя в порядок и вытолкав из кровати снова сонно закутавшегося в одеяло Цицеро, Тиерсен подхватывает не ожидавшую этого, но сразу довольно смеющуюся Элизабет на руки, вынося ее из комнаты. Это совсем не обязательно, но он, пожалуй, хочет хоть немного поднять ей настроение.

– Ты слушал утренние новости, Сел? – сразу спрашивает Тиерсен, не дожидаясь, пока брат опять начнет его отчитывать.

– Да, но там пока ничего. Зато звонил Лефруа, разбудил меня несколько часов назад. Он только освободился… – Селестин осекается, ловя любопытный взгляд Элизабет, которую Тиерсен наконец сажает на стул.

– Слушай, давай мы примем душ, потом все позавтракаем – я могу сварить кашу, если у тебя есть какие-нибудь фрукты и молоко, – я позвоню Альвдис, а после мы с тобой об этом поговорим, ладно? Все равно все уже сделано, торопиться нам некуда.

– Как ты скажешь, – Селестин как будто даже фыркает, поднимая свой уже опустошенный наполовину стакан. И хотя, конечно, пить виски с утра воскресенья – дурной тон, но не Тиерсену его учить.

После завтрака и звонка Тиерсена Цицеро настаивает на том, чтобы все-таки посмотреть новостной выпуск по телевизору, и Селестину, скрипя зубами, приходится подождать еще. Он отправляется в кабинет уже с третьим стаканом, пока Тиерсен, Цицеро и Элизабет располагаются на диване в гостиной: малышка тоже хочет посмотреть, и ее никак не выходит отговорить.

Тиерсен курит, удобно устроив пепельницу на своем колене, и обнимает Цицеро, запустив руку ему под теплый свитер и машинально, но ласково поглаживая живот. Элизабет сидит рядом, скрестив ноги, и не отрывает взгляда от экрана, на котором мелькают размытые кадры видеозаписи, сделанной в доме, который она только вчера называла своим и собиралась наследовать от отца. Репортаж совсем короткий, и из него ничего не понятно толком, но Тиерсен надеется, что Селестин расскажет ему больше. Он шепотом просит Цицеро поиграть пока с Элизабет и отвлечь ее, и тот весь морщится, но выбирать ему Тиерсен не дает, поднимаясь, коротко целуя его в висок и отправляясь в кабинет к брату. Оставшись с Элизабет наедине, Цицеро криво улыбается, встречая ее дружелюбный и открытый взгляд.

– Девочка хотела вчера поиграть с ножами? – осторожно спрашивает он, и Элизабет кивает. – Цицеро может научить ее, если она хочет. И если уж его Избранный заставляет его возиться с глупой девчонкой, – последнюю фразу он бормочет себе под нос, но достаточно громко, чтобы Элизабет слышала.

– Очень хочу, – Элизабет старается не думать о том, как ей грустно и страшно. Она знает, что Цицеро убьет ее – пусть и не сам, – но он ей нравится, ей нравится его открытость в эмоциях, которой обычно не встретишь у взрослых. – А почему ты называешь меня “она”? И Избранный – это Тир? А почему? – она задает много вопросов, это как будто защитный механизм, позволяющий ей отвлечься. И Цицеро вздыхает. Он не слишком любит возиться с детьми и в этот момент очень жалеет, что некоторые правила нельзя нарушать.

– И кто же это почтил меня своим присутствием? – голос ядовитый, но совсем не пьяный: кажется, нервическое состояние Селестина не позволяет ему опьянеть быстро.