Я без ума от французов (СИ)

Альвдис осмелилась постучать, и они с Лодмундом зашли еще нескоро, и в ее памяти очень хорошо запечатлелось то, как отчаянно, совершенно слабым жестом Цицеро вцепился Тиерсену в плечи, прижимаясь к его шее и глухо, как-то абсолютно безвыходно рыдая, едва набирая воздуха для новых, по-звериному воющих звуков. Они оба сидели на полу, и Тиерсен крепко прижимал Цицеро к себе, даже не шевелясь, неудобно согнув больную ногу, и целовал его плечо и шею. Он мотнул головой, заметив Лодмунда и Альвдис на пороге и, не отпуская спину Цицеро, одними губами сказал им: “Идите”, снова возвращаясь к успокаивающим поцелуям, к тихим “тш-ш” на одних выдохах.

Альвдис хорошо запомнила это и после, когда Тиерсен хорошо напоил Цицеро чаем с коньяком и уложил его в гостиной, требовательно обратилась к нему за объяснениями. И не отказалась выпить коньяка сама, когда тот ей их предоставил. А потом, тем же вечером, когда Цицеро развел в саду костер и с каким-то диким упорством выбрасывал из окна, а потом дотаскивал до пламени все иконы, распятия, святые книги и свечи, Альвдис очень хотелось помочь и ему, и даже не пытавшемуся его останавливать Тиерсену. Потому что сам Тиерсен плюнул на все и после еще одного витка скандала просто улегся в гостиной с кружкой шоколада, накрылся одеялом и включил музыку, чтобы не слышать того, как шумно Цицеро топал по лестнице и галерее.

Элизабет с Джохаром присоединились к Тиерсену скоро, и они весь вечер играли в безик, и именно Альвдис вынесла усевшемуся у костра Цицеро плед и термос с кофе. Она приготовила ему корретто, о котором вычитала в одной из кулинарных книг, купленных в их с Лодмундом отпуске. И пила его вместе с Цицеро, молча смотря в огонь. Альвдис с трудом могла понять его тогда, даже, наверное, вовсе не могла, поэтому ничуть не удивилась, когда Цицеро просто поднялся, сбросив плед, и ушел домой. Он явно хотел то ли побыть один, то ли просто не быть с Альвдис, но, в любом случае, Джохар, который знал его куда лучше многих, по-хозяйски отправил Элизабет спать и сам живо убрался из гостиной, как только Цицеро пришел туда. Маленький итальянец тогда опустошенно забрался под одеяло к Тиерсену, и они так и остались в гостиной на ночь, и Альвдис запретила Лодмунду вмешиваться, хотя почти до утра и было невозможно уснуть из-за хнычущих стонов и больных, хриплых криков.

Следующим утром Альвдис взяла бутылку растворителя и тряпку и сама пошла оттирать надписи краской на стенах спальни Тиерсена и Цицеро и статуях в нишах, потому что измученный маленький итальянец спал на груди Тиерсена, и тот категорически запретил его будить и как-то напоминать о вчерашнем. Но еще одну такую ночь Лодмунд бы не выдержал, и Альвдис пришлось самой делать все, чтобы вернуть Цицеро в их с Тиерсеном комнату – самого Тиерсена она, очевидно, тоже побеспокоить этим не могла. Хотя Джохар, к его чести, тоже скоро присоединился к ней, и за несколько часов они вдвоем привели комнату почти в первозданный вид, хорошенько проветрив, и заодно пообщались, и Альвдис нашла улыбчивого иранца довольно милым, хотя и не по-восточному прямолинейным.

Но, как бы то ни было, эта история закончилась, как и все остальные, Цицеро быстро снова стал улыбаться, ярко, вызывающе, и они с Тиерсеном опять переехали наверх. Но что-то беспокоило Альвдис, возможно, то, как часто теперь маленький итальянец предпочитал находиться в одиночестве, возможно, тихие хнычущие звуки, смешивавшиеся со сдержанным, но успокаивающим шепотом, которые она услышала раз, приоткрыв дверь спальни Тиерсена и Цицеро, так и не решившись зайти. И тогда Альвдис решила помочь тем, чем могла. Она действительно отлично рисовала в школе, у нее был природный талант, и она попросила у Тиерсена описать ей Марию, чтобы написать для Цицеро новую икону. И хотя Тиерсен так и не нашел это хорошей идеей, они все-таки попробовали.

И все вроде бы гармонично сейчас: Тиерсен быстро заканчивает фаршировать гуся, Альвдис помешивает соус для него, и Лодмунд наблюдает за ними, покачивая ящиком, а за окном раздаются довольные крики. Это выглядит так, как будто они все не убивают людей, как будто не общаются с темным богом другого мира, как будто это самое обычное Рождество в самой обычной семье. Все это очень неплохо выглядит, и Лодмунд, хотя и должен отправиться обратно в кладовую, садится на один из табуретов и кладет ящик на колени.

– А вы не думали, – он задумчиво поглаживает узкие деревянные дощечки, – что так даже стало проще? Когда это перестало быть… с христианским налетом? Мне всегда казалось, что во всем этом что-то не так, что-то не сходилось…

– Например, то, что Богоматерь велела тебе убивать людей? – Тиерсен поворачивается, поднимая бровь.

– Например, – Лодмунд сдержанно смеется. – А теперь все встало на свои места. Теперь все стало…

– Правильно, – договаривает за него Альвдис, откладывая лопаточку.

– Да, – Лодмунд кивает. – Как будто так было всегда. Как будто так должно было быть, – он поправляется. – Потому что, знаете, когда ты не должен нести какой-то там свет, а должен просто убивать, просто…