Я буду всегда с тобой

– Какую ласточку? – переспросил Хохотуев, должно быть прочитав его мысли. – Ту, что живёт в кандее. Во втором ШИЗО, когда его только ещё построили, ласточка свила себе под крышей гнездо, и наш комиссар Телячелов сшибал его всякий раз: если, мол, штрафной изолятор, так и нечего, значит, шизикам на птичек свободных зырить; ну а птица всё прилетала, строила, а Телячелов всё сбивал. Лично сбивал, руками, брал какой-нибудь кувалдон и шарах по её постройке. Есть у нас такой ефрейтор Матвеев, так он сказал этой птице-ласточке, чтобы та гнездо делала не над входом, а над окном, и ласточка построила себе гнездо над окном, в ШИЗО тогда ещё окна были, и он, Матвеев, над наличником что-то там подложил такое, чтобы легче было птичий помёт снимать, и вот, когда птенцы уже улетели, как-то идут с обходом, замполит вышагивает, Матвеев с ним, офицеры, а с проводов слетают вдруг ласточки, и одна, та самая, которой Матвеев подсказал, где делать гнездо, подлетает к нему и на плечо садится. А другие над комиссаром носятся и срут на него помётом. После этого окна в ШИЗО заделали, чтобы никаких ласточек. А она всё прилетает и прилетает. Ты уж ей там крошек каких кидай, чтобы не отвыкла от человека, хотя сытно сейчас им, лето – прокорма вволю.

Так, под разговоры Пиная и терпеливые кивки его спутника они шли мимо казённых строений, по мосткам переходили ручьи, канавы с гнилой водой, стреляющей пузырями газа, и с мёртвыми водомерками на поверхности, пересекли узкоколейное полотно, положенное на песчаную насыпь, поднялись в горку, остановились передохнуть.

– Дяде Стёпе Снегодую привет! – крикнул вдруг Хохотуев и по-приятельски помахал рукой. На лавочке у свежевыкрашенного строения, где над входом ровными буквами намалёвано было «Физическая лаборатория», дремал на солнышке человек. Он был разут, ботинки стояли рядом, такие же бананово-жёлтые, как и те, что были на Хохотуеве, пальцы на ногах шевелились, должно быть в такт неслышной мелодии, звучавшей в голове Снегодуя. Веки его были закрыты. – Как лечение водами? Помогает?

Человек разжмурил глаза, посмотрел сперва на Степана Дмитриевича, потом – лениво – на Хохотуева.

– Слава радио! – ответил он коротко на тайном языке Хохотуева и снова заклевал носом.

– Уми́ще! – сказал Пинай, когда они миновали корпус. – Гигант инженерной мысли. Воды ему лечебные прописали… бальнео… больнео… как-то так. Здесь, – он кивнул назад, на скромный корпус лаборатории, – и начальство лечится семьями, и про нашего брата не забывают. Титов Александр Андреич – золото, а не врач. Ему что начальник, что заключённый – считай что никакой разницы. Ну а чем мы отличаемся от охраны? – Он внимательно посмотрел на Степана, словно ждал от него ответа, и, не дождавшись, ответил сам. – Тем, что в отпуск с зоны не отпускают? Так меня по разным делам и в Тюмень, и в Омск посылали. В Салехард так вообще без счёта. Чем не отпуск? – Он подмигнул таинственно. – И начальники, и мы, и охрана, слава радио, в одной зоне живём. Мы от них зависим, они от нас. Возьми, к примеру, Сашу Титова, Александр Андреича, лекаря. Тоже, между прочим, пятьдесят восьмая, пункт семь. Или Снегодуя возьми, дядя Стёпа по той же статье канает. Знаешь, почему Снегодуй? Потому, что он когда-то весь наш водный промысел спас…

– Водный промысел? – переспросил Степан Дмитриевич. – Рыбу, что ли, здесь промышляете?

– Рыбу? – хохотнул Хохотуев. – Можно сказать и так. Только эта такая рыба, – Пинай вдруг перешёл на шёпот, – без которой ни одно радио не работает. Снегодуй, – продолжил он прежним голосом, – когда зимой здесь всё снегом позаносило и было ни пройти ни проехать, придумал специальный щит от заносов. Раньше как – пути и подъездные дороги в трудовой зоне ограждали глухими заборами, а вьюга всё равно их валила. Так дядя Стёпа придумал ставить вместо заборов щиты со щелью внизу. Ветер дует в эти щели и, как метлой, сметает весь снег с дороги. И машины, и люди теперь ходят зимой спокойно. Ещё был случай, это когда у нас теплицы построили, чтобы начальству свежие фрукты-овощи к столу подавать. И Зойка, ну то есть Зоя Львовна, комиссарова жёнка, обиделась как-то, что ей огурец из теплицы попался горький, и комиссар за это всей тепличной бригаде устроил командировку в карцер. Так дядя Стёпа что тогда накумекал: пропустил через огурец электрический ток, и стал огурец сладкий.

– Хитро́, – оценил Степан придумку местного Леонардо. – А это… хвостохранилище скоро уже?

Бо́льшую часть пространства, чем дальше уходили они в трудзону, занимали строения, строеньица и строеньища, явно не предназначенные для жилья. Над порослью худосочных лиственниц бледно дымили трубы и торчали деревянные коробы непонятного для постороннего назначения, местность становилась болотистой, чувствовалась близость реки. Тут и там по сторонам от дороги доживали свой механический век старые бурильные вышки, покосившиеся, ржавые, раскуроченные, смотреть на них было жалко, как жалко смотреть на старость в любом её проявлении – человек ли это, постройка или машина.