«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов

Ночь, покрытая ярким лаком,
смотрит в горницу сквозь окно.
Там сидят мужики по лавкам —
все наряженные в сукно.

Самый старый, как стерва зол он,

горем в красном углу прижат —
руки, вымытые бензолом,
на коленях его лежат.

Ноги высохшие, как бревна,

лик от ужаса полосат,
и скоромное масло ровно
застывает на волосах.

А иконы темны, как уголь,

как прекрасная плоть земли,
и, усаженный в красный угол,
как икона, глава семьи.

И безмолвие дышит: нешто

все пропало? Скажи, судья…
И глядят на тебя с надеждой
сыновья и твои зятья.

Но от шороха иль от стука

все семейство встает твое,
и трепещется у приступка
в струнку замершее бабье.

И лампады большая плошка

закачается на цепях —
о ли ветер стучит в окошко,
то ли страх на твоих зубах.

И заросший, косой как заяц, твой

неприятный летает глаз:
— Пропадает мое хозяйство,
будь ты проклят, рабочий класс!

Только выйдем — и мы противу —

бить под душу и под ребро,
не достанется коллективу
нажитое мое добро.

Чтобы видел поганый ворог,

что копейка моя дорога,
чтобы мозга протухший творог
вылезал из башки врага…

И лица голубая опухоль

опадает и мякнет вмиг,
и кулак тяжелее обуха
бьет без промаха напрямик.

Младший сын вопрошает: «Тятя!»

Остальные молчат — сычи.
Подловить бы, сыскать бы татя[57],
что крадется к тебе в ночи.

Половицы трещат и гнутся —

поднимается старший сын:
— Перебьем, передавим гнуса,
перед Богом заслужим сим.

Так проходят минуты эти,

виснут руки, полны свинца,
и навытяжку встали дети —
сыновья своего отца.

А отец налетает зверем,

через голову хлещет тьма:
— Все нарушим, сожжем, похерим —
скот, зерно и свои дома.

И навеки пойдем противу —

бить под душу и под ребро, —
не достанется коллективу
нажитое мое добро.

Не поверив ушам и глазу,

с печки бабка идет тоща,
в голос бабы завыли сразу,
задыхаясь и вереща.

Не закончена действом этим

повесть правильная моя,
самый старый отходит к детям —
дальше слово имею я.

Это наших ребят калеча,

труп завертывают в тряпье,
это рухнет на наши плечи
толщиною в кулак дубье.

И тогда, поджимая губы,

коренасты и широки,
поднимаются лесорубы,
землеробы и батраки.

Руки твердые, словно сучья,

камни, пламенная вода
обложили гнездо паучье,
и не вырваться никуда.

А ветра, грохоча и воя,

пролагают громаде след.
Скоро грянет начало боя.
Так идет на совет — Совет.

1932

Убийца