«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов

Я замолчу, в любови разуверясь, —
она ушла по первому снежку,
она ушла —
какая чушь и ересь
в мою полезла смутную башку.

Хочу запеть,

но это словно прихоть,
я как не я, и все на стороне, —
дымящаяся папироса, ты хоть
пойми меня и посоветуй мне.

Чтобы опять от этих неполадок,

как раньше, не смущаясь ни на миг,
я понял бы, что воздух этот сладок,
что я во тьме шагаю напрямик.

Что не пятнал я письма слезной жижей

и наволочек не кусал со зла,
что все равно мне, смуглой или рыжей,
ты, в общем счете подлая, была.

И попрощаюсь я с тобой поклоном.

Как хорошо тебе теперь одной —
на память мне флакон с одеколоном
и тюбики с помадою губной.

Мой стол увенчан лампою горбатой,

моя кровать на третьем этаже.
Чего еще? —
Мне только двадцать пятый,
мне хорошо и весело уже.

<1933>

«Мы хлеб солили крупной солью…»

Мы хлеб солили крупной солью,
и на ходу, легко дыша,
мы с этим хлебом ели сою
и пили воду из ковша.

И тучи мягкие летели

над переполненной рекой,
и в неуютной, злой постели
мы обретали свой покой.

Чтобы, когда с утра природа

воспрянет, мирна и ясна,
греметь водой водопровода,
смывая недостатки сна.

По комнате шагая с маху,

в два счета убирать кровать,
искать потертую рубаху
и басом песню напевать.

Тоска, себе могилу вырой —

я песню легкую завью, —
над коммунальною квартирой
она подобна соловью.

Мне скажут черными словами,

отринув молодость мою,
что я с закрытыми глазами
шаманю и в ладоши бью.

Что научился только лгать

во имя оды и плаката, —
о том, что молодость богата,
без основанья полагать.

Но я вослед за песней ринусь,

могучей завистью влеком, —
со мной поет и дразнит примус
меня лиловым языком.

<1933>

Охота