«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Дерзкая тональность этого стихотворения, где поэт бесстрашно сводит воедино свое существование, еврейство и метапоэтику, совершенно поразительна. Опасаясь, что его поэтический голос утонет в океане еврейской личной и коллективной памяти и слово его утратит всякое отличие от стандартного еврейского символа – еврейской бабушки, – он упрямо отказывается зачеркивать строку, ибо, зачеркнув, обречет себя на уничтожение. Здесь Слуцкий уподобляется Пушкину, который тоже отказывался смывать печальные строки из жизни и поэзии[198]. И для Пушкина, и для Слуцкого речь идет о метапоэтике как «чистой актуальности»: поэт заточён в буквах своей строки[199]. Пугающую перспективу попадания в такое положение Слуцкий превращает в искупительно-дерзкую позицию выживания, в библейское состояние изумления. Это стихотворение созвучно «Возвращению». Серебристая нитка седины из «Возвращения», возвещающая обретение дедовского зрения поэтом, переходит в серебро бабушкиной седины. Собственно, образ «седин – без конца» странствует по всему пространству его поэзии. Слуцкий сознает непостоянство своего присутствия в русской поэзии, и это стихотворение предвосхищает его молчание. Когда-то еврейская строчка шла к Москве, теперь они друг другу не соперницы. Поэт выстраивает явную иерархию ценностей: еврейская бабушка – источник благодати, тогда как Москва угрюма. Еврейский стих, с его внешней слабостью, на самом деле многократно сильнее имперской власти и поэзии, связанной со столицей. Еврейскую строчку / бабушку не зачеркнуть. Она выживет и в иной жизни, переместившись в элегическое пространство еврейского кладбища поэта, что и станет темой нашей следующей главы.

7 К вопросу об элегии: внутри кладбищенских стен

Емким примером, выбранным для этой краткой главы, служит одно из самых малоизвестных стихотворений Слуцкого, которое своим масштабом многократно перекрывает эти 20 сжатых строк. «Пятиконечная звезда с шестиконечной…» представляет собой прямую полемику Слуцкого против русской элегической традиции. На более глубинных и скрытых уровнях речь идет о переосмыслении целого ряда важнейших тропов современного еврейского литературного канона и рождении уникального метапоэтического видᄻ ения, на котором строятся историографические представления Слуцкого о русском еврействе. Вот текст стихотворения:

Пятиконечная звезда с шестиконечной
поспорили на кладбище еврейском,
кто просияет среди ночи вечной
покойным острякам и юморескам.

Пятиконечная звезда: майоры

госбезопасности, а также просто
врачи, поэты, забияки, ёры
и конармейцы башенного роста.

Шестиконечная звезда: раввины,

а также их безграмотная паства,
та, что по части прописей – невинна,
но уважает вещное богатство.

Сначала наступала пентаграмма,

а могендовид защищался вяло,
и всё редели в метриках Абрамы,
и фининспектор побивал менялу.

Но видно, что-то знает и готовит

не менеe исконный и извечный
похожий на отмычку могендовид —
все шесть концов звезды шестиконечной

[Колганова 1993: 183–184].

Несмотря на очевидную мрачность темы, в стихотворении есть элемент игривости, противоположный обоим свойствам русской кладбищенской элегии: «поиск идеала и уныние» [Фриз-ман 1991]. Полемический подход Слуцкого к этому жанру представляет собой радикальное новаторство. «Пятиконечная звезда с шестиконечной…» не содержит интертекстуальных отсылок к элегической традиции, а служит откликом на собственную элегическую пародию Слуцкого, стихотворение «Сельское кладбище», которое основано на ключевом элегическом тексте в русской поэзии, переводе «Элегии, написанной на сельском кладбище» Томаса Грея, выполненном В. А. Жуковским [Жуковский 1954: 6–7]. Как мне представляется, написанием «Сельского кладбища» Слуцкий открывает полемическое поле в собственном поэтическом пространстве. Такой шаг позволяет ему обнажить еврейские основы своей поэтики, не поколебав при этом своего положения в русской литературе. Поэтический отклик на элегию Жуковского звучит так:

Сельское кладбище (Элегия)