«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Проект Слуцкого напрямую соотносится с этими спорами. Вместо того чтобы купаться в страданиях и абсолютистских упованиях, он держится за исторический прагматизм обычного еврея и его нацеленность на выживание. «Я уцелел. / Я одолел. / Я – к старости – повеселел», – пишет он в стихотворении «Национальная особенность» [Слуцкий 1991b, 2: 346]. Вспомним всеобъемлющее высказывание Бродского о Слуцком: все стихи Слуцкого посвящены выживанию; «Тон его – твердый, трагический и безразличный – так обычно выживший говорит, если вообще на это решается, о том, где выжил и когда». Выживание – одновременно и источник, и итог еврейского мировоззрения Слуцкого; он уклончиво называет его своим «еврейским норовом»:

Польский гонор и еврейский норов
вежливость моя не утаит.
Много неприятных разговоров
мне еще, конечно, предстоит.

<…>

Руганный, но все-таки живой,

уличенный в дерзостном обмане,
я пойду с повинной головой
или кукиш затаив в кармане.

Все-таки живой! И воробьи,

оседлавшие электропроводку,
заглушат и доводы мои,
и начальственную проработку
[Слуцкий 1991b, 3: 178].

Понятно, что в этом стихотворении впрямую перечислены трудности как обычной, так и творческой жизни при советском строе. «Начальственная проработка», безусловно, относится к очередной попытке цензоров наложить запрет на публикацию стихов Слуцкого. «Обман» поэта подразумевает хитрости, с помощью которых он обходит запреты, вставляя нежелательные стихи между несколько более приемлемыми, – этот процесс описан в «Лакирую действительность…» [Слуцкий 1991b, 1: 247]. В основном, однако, в стихотворении описан процесс выживания. Выживание Слуцкого как поэта обеспечивают два фактора: польский гонор и еврейский норов. Почему польский? Под этим словом зашифрована русская поэзия. В стихотворении, написанном в середине 1960-х, – его особенно любил Бродский – Слуцкий сравнивает врожденную способность русской поэзии выдерживать любые политические и общественные потрясения и судьбу Польши, дело которой «не згинело, хоть выдержало три раздела». Он продолжает: «Для тех, кто до сравнений лаком, / я точности не знаю большей, / чем русский стих сравнить с поляком, / поэзию родную – с Польшей» [Слуцкий 1991b, 2: 46]. Соответственно, Слуцкий, со своим польским гонором, предстает самóй русской поэзией.

А что с еврейским норовом? Поэт намеренно использует архаическое слово, стремясь показать, что еврейство – органичная часть его природы, проросшая корнями в его поэтику. «Норов» – не только характер, но и упрямство, стремление выжить любыми доступными способами. От этого слова происходит прилагательное «норовистый», которое часто употребляют применительно к лошадям, которых невозможно взнуздать или объездить. Поэт вновь воскрешает своих утонувших лошадей, теперь – в собственном лице. В контексте образа еврея в русской литературе «норов» намекает на готовность евреев обходить любые запреты, включая и этические, ради того, чтобы выжить.

В определенном смысле и Слуцкий нарушает собственные запреты ради того, чтобы выжить. Он не говорит вслух о своем недовольстве системой, не клеймит тех, кто его обвиняет. Выражение удовольствия он носит на лице только для того, чтобы в душе порадоваться успеху очередной уловки выживания, давшей ему еще одну возможность писать стихи. Это – альтернатива написанию откровенно диссидентских текстов. Последнюю строфу стихотворения можно прочитать как философские размышления о том, что жизнь, с ее естественными циклами, продолжается, невзирая на личные беды и невзгоды поэта; для общего миропорядка даже незначительные воробьи важнее, чем бормотание стихотворца или начальства. При этом образ воробьев в советском контексте приобретает особую окраску. В советской разговорной речи воробьев часто называли «жидками». Слуцкий очищает слово от антисемитских коннотаций, однако сохраняет коннотации еврейские. В результате оказывается, что речь в стихотворении идет не только о выживании поэта благодаря еврейским чертам его характера, но и о выживании еврейства в целом. И он, и оно шире, чем поэзия и мелкие склоки, оба они способны продлиться в будущее, что бы это будущее ни несло.

Сила поэта заключается в том, чтобы дать новую интерпретацию бедам народа, и он делает это в экзегетическом ключе. В стихотворении «Ваша нация», где обрисован мир советской улицы, которой надоело слушать про еврейские страдания, сказано:

Угол вам бы, чтоб там отсидеться,
щель бы, чтобы забиться надежно!
Страшной сказкой
грядущему детству
вы еще пригодитесь, возможно
[Слуцкий 1991b, 3: 92].