«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

На этом кладбище простом
покрыты травкой молодой
и погребенный под крестом,
и упокоенный звездой.

Лежат, сомкнув бока могил.

И так в веках пребыть должны,
кого раскол разъединил
мировоззрения страны.

Как спорили звезда и крест!

Не согласились до сих пор!
Конечно, нет в России мест,
где был доспорен этот спор.

А ветер ударяет в жесть

креста, и слышится: Бог есть!
И жесть звезды скрипит в ответ,
что бога не было и нет.

Пока была душа жива,

ревели эти голоса.
Теперь вокруг одна трава.
Теперь вокруг одни леса.

Но, словно затаенный вздох,

внезапно слышится: Есть Бог!
И словно приглушенный стон:
Нет бога! – отвечают в тон

[Слуцкий 1991b, 2: 324].

На первый взгляд два стихотворения похожи, на деле же – полностью полярны. В обоих использован глагол «спорить», однако приведенные в этом споре аргументы имеют очень разные последствия для поэтического мировоззрения Слуцкого. Используя Жуковского в качестве интертекстуального источника, Слуцкий задействует русскую элегическую традицию во всей ее полноте. Стихотворение знаменитого поэта-романтика, названное философом-протосимволистом Владимиром Соловьевым «родиной русской поэзии», задает две основные координаты элегического модуса: «смерть и природа» [Кобрин 2003]. Жуковский предается меланхолии: он оплакивает смерть юноши, однако не утрачивает слабой надежды на милость Господа к умершим. Слуцкий производит трансплантацию этой нормативной элегической тональности в культурно-историческое измерение. Раздор между крестом и красной звездой вряд ли ограничен лишь советской эпохой. Слуцкий намеренно использует слово «раскол» как напоминание о великом расколе русской православной церкви в XVII веке, служащем символом всех иных расколов в русской истории, в особенности – между секулярностью и традиционализмом. Тем самым Слуцкий в очередной раз помещает советский эксперимент в более широкий контекст русских споров. Они не стихают – такое утверждение в советский период требовало большой смелости, – но лишь за пределами кладбищенских стен. Когда люди умирают, угасают их души. Что примечательно, спор между коммунистической звездой и крестом кипит только при жизни. После смерти это уже не спор, а некое его подобие, причем спорят даже не призраки, но куски металла на памятниках. И металл дрожит, не вдохновленный Богом или покойным, а в ответ на воздействие молчаливых и безразличных сил природы. Кладбище – место окончательного упокоения, способное рассказать живущим нечто о прошлом, но ничего – о настоящем или будущем.

Мне представляется, поэт в конечном итоге не принимает ничьей стороны в этом споре. Технически победа остается за атеистом, но можно предположить, что, если ветер подует снова, «Есть Бог!» прозвучит опять. В этом стихотворении, которое обычно трактуют как доказательство безразличного отношения Слуцкого к религии, не предпринято попытки найти ответ на богословские вопросы, скорее это комментарий по поводу дихотомичности русского бытия. Соответственно, Слуцкий выступает одновременно и как представитель русской традиции, и как самобытный голос внутри нее. «Бог есть» и «Бога нет» здесь – культурные и исторические, а не богословские приметы. Поэт сохраняет четкое, хоть и с оговорками, различие между живыми и мертвыми, поскольку обратное потребовало бы введения Бога как живого персонажа и в его личное, и в экзегетическое мышление. Стихотворение служит инструментом полемики: в нем обозначена система координат Слуцкого и содержится указание на разницу между мировоззренческим комментарием и поэтическим изыском.