«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Отметим библейский параллелизм в последних двух строках и парономастическую корреляцию «вымок» и «вымах». Если история или болезнь не доконают сына философа, он продолжит занятия экзегезой, однако, при внешнем сходстве с отцовскими, его истины будут не просто более современными, а совершенно иными. Даже еврейское слово «кровь», возможно, обретет русское звучание. Уже познакомившись с буквой и духом системы Слуцкого, мы видим: ошибочно утверждать, будто Слуцкий безоговорочно приемлет то, что принято называть «ассимиляцией», – как в этом стихотворении, так и в «Молодые евреи за старых». Он полемизирует с мессианством, с одной стороны, и с ассимиляционизмом как мировоззрением – с другой, но делает это через призму своей поэтики. Историю он превращает в историографию, творчески переосмысляя ее подробности. А самое главное: осознавая безжалостность и новизну в истории и как неизбежность, и как благословление, он осмысляет размежевание между поколениями, исторической частью которого всегда неизбежно была ассимиляция[189], не как разрыв, но как знак незавершенности истории (воспользуемся термином Бахтина), где библейское семя постоянно возрождается в народе и во времени. Это однозначно библейский подход, более того – библейски-пророческий. Пророки не стесняются упрекать народ, но в то же время неизменно утверждают его обновление. Слуцкий, сознавая опасности мессианства, оставляет это обновление незавершенным.

Динамика ассимиляции

Я был росою.

Я знал, что высохну
и в пору зноя
и нос не высуну.

Но в час вечерний,

а также утренний
я снова выпаду
на прежнем уровне.

Участвуя в круговороте,

извечно принятом в природе…

Борис Слуцкий

Даже в самых суровых и язвительных своих суждениях об ассимиляции Слуцкий не забывает про аспект обновления. Стихотворение «Гебраизмы» – одно из ряда его произведений, где присутствует прямая игра с древнееврейскими словами:

Все пропало.
Осталось токмо
Слово «хала»
И слово «хохма».
Обменяли хохму на халы,
Обменяли мудрость на хлеб
И пропали.
                                        Повысыхали,
Словно пятна дождя на земле

[Колганова 1993: 64].

Говоря с позиции еврейской культуры, Слуцкий однозначно осуждает ассимиляцию. Он дерзко сопоставляет ее последствия («все пропало») с последствиями холокоста: вспомним «пропала оседлость» из «Черта под чертою. Пропала оседлость…». По Слуцкому, обмен еврейского на русское, неизбежный в процессе ассимиляции, обедняет его участников. Примечательно, что в этом коротком шедевре использовано слово «обменяли», поскольку именно в обмене и состоит суть ассимиляции[190]. А вот поэт-герменевтик, напротив, ничего ни на что не меняет: он занят переводом, трансплантацией и расширением пространства своей поэтики. Неопределенное множественное число глагола (может подразумеваться как второе, так и третье лицо) позволяет поэту исключить себя самого из толпы ассимиляторов. Здесь в область ассимиляции включены вещи, необходимые для выживания физического (хлеб), но не духовного, притом что символом еврейского мира служит нечто куда более важное. В стихотворении обыгрывается значение двух еврейских слов, из чего можно сделать вывод о глубоком знакомстве Слуцкого с языком. Слово «хала» не просто обозначает хлеб, но служит одним из символов традиционной еврейской жизни, в частности – празднования субботы. Это неотъемлемая часть иудаизма ашкеназов. Слово «хохма» (так на идише звучит «хахама») обозначает мудрость и прежде всего ассоциируется с традиционной еврейской раввинистической ученостью. Раввинов, изучающих Талмуд, называют «хахамим».

Для ассимилированных евреев два этих основополагающих понятия утратили все свои важные значения, превратившись в обрывки бессмысленного забытого прошлого. «Халы» во множественном числе становятся просто хлебом, а «хохмы», следуя внутренней логике стихотворения, приобретают разговорное значение, перешедшее из идиша и в русский: шутки, занимательные анекдоты. Еврейскую мудрость обменяли на русский хлеб, при этом подчеркивается духовное оскудение ассимилированных евреев. Лексикон Слуцкого полемичен, особенно учитывая богатый символизм понятия «хлеб» в русской литературе и культуре. Мне представляется, что Слуцкий намеренно отсылает нас к Мандельштаму, для которого слово послереволюционной эпохи напоминает хлеб. Своими страданиями и телесностью[191] оно сохраняет эллинистическую природу русского языка, а как «веселье и тайна» – его христианскую суть (в Евангелии от Иоанна Христос назван «хлебом жизни») [Мандельштам 2009–2011, 2: 50][192]. В статье «Пшеница человеческая» Мандельштам описывает «духовую печь истории», в которой выпекают хлеба – народ[193].