«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Приведенное ниже стихотворение Сатуновский датирует 11 ноября 1963 года, между первым и вторым своими текстами о Слуцком:

Мой язык славянский – русский,
мой народ смоленский, курский,
тульский, пензенский, великолуцкий.

Руки скрутят зá спину,

повалят навзничь,
поллитровкой голову провалят —
ничего другого
я не жду от своего
народа

[Сатуновский 1994: 60].

Стихотворение глубоко парадоксально. С одной стороны, поэт заявляет о почти парадигматической связи между собой, евреем, и русской историей и культурой (что интересно, Кулаков называет его «русским поэтом еврейской крови»), а с другой – превращает эту связь в мазохистскую по самой своей сути, поскольку в основе ее лежит погром, направленный против говорящего. Более того, язык поэта и его народ показаны как две отдельных сущности. Страдания ему причиняет не язык, а народ, у которого, судя по всему, с языком мало общего. Язык имеет два измерения: великое (славянский) и вторичное (русский). Почему народ Сатуновского, еврея из Днепропетровска, происходит из Смоленска, Курска, Тулы и пр.? Ответ, как мне представляется, заложен в том, что этот текст служит прямым откликом на стихотворение Слуцкого «Романы из школьной программы…», написанное примерно в то же время. «Мой язык славянский – русский…» видится комментарием к тексту Слуцкого и осмыслением его кризиса.

Вот стихотворение Слуцкого:

Романы из школьной программы,
На ваших страницах гощу.

Я все лагеря и погромы

За эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,

Не лезущий в вашу родню,
Ваш пламень – неяркий и тусклый —
Я всe-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,

А Пушкина твeрдая повесть
И Чехова честный рассказ
Меня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,

А если пошeл на обман,
Я, значит, не крепко держался
За старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,

Вы самым бездомным нора,
И вашим листкам благородным
Кричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилога

Вы мне и нора и берлога,
И кроме старинных томов
Иных мне не надо домов

[Слуцкий 1991b, 1: 298].

Первая строка для Слуцкого аксиоматична, поскольку в ней провозглашается его советская сущность. Он описывает русский литературный канон через его производный советский вариант, тенденциозную интерпретацию, созданную идеологической машиной. Он компенсирует ущербность этого варианта, обрисовывая его как некое пространство: Слуцкий гостит на его страницах. Тем самым он подключает свой историографический подход, в рамках которого все советское рассматривается как естественное продолжение более широкого русского; поэтому советское включено в его собственную сферу герменевтики и творчества[299]. Стихотворение пропитано этическим воображением. Нравственный кодекс русской литературы позволяет поэту остаться человеком. Этот нравственный кодекс важнее устаревших, «молью побитых» и многократно себя скомпрометировавших представлений о совести (скорее всего, речь тут идет о деле Пастернака). В целом поэт говорит с позиции еврея, которому удается поддерживать связь с русской культурой только благодаря этим романам и рассказам, замещающим божественный источник нравственности художественным. В то же время Слуцкий сохраняет за собой право на собственную нравственность, справедливость и последнее слово, поскольку в контексте этого стихотворения только он один обладает достаточной силой, чтобы простить злодеяния, совершённые против него и его народа. Он прощает погромы и лагеря – следует, видимо, читать: и сталинские, и нацистские. Тем самым Слуцкий подчеркивает, что еврейство – это источник исконной всеобщей нравственности и исторической правды и оно противостоит европейской цивилизации. К той же мысли он вернется в «Родственниках Христа».