«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Почему старинных? Это определение звучит странно применительно к Чехову и даже Пушкину. Его смысл проявляется только в контексте произведенной Слуцким трансформации русской литературы, с одной стороны, в безвременное «безродье» еврейской территории, а с другой – в священное писание. По сути, Слуцкий намеренно затемняет смысл: он не говорит «старинных этих томов» или «старинных русских томов», он говорит просто «старинных томов». Здесь неясно, о каких именно томах идет речь. Прямо на глазах у читателя русские романы в буквальном смысле превращаются в старинные тексты, как «древний язык» из «Переобучения одиночеству». Соответственно, «старый и добрый роман» (16-я строка) следует читать и как «добрую старую книгу» – Библию. Последняя масштабная попытка мифостроительства будет предпринята Слуцким при создании портрета «солнца» русской поэзии, потомка чернокожего африканца – Пушкина, о котором речь пойдет в заключительной главе.

13 Итоговый миф: Пушкин

1

Тексты русских классиков XIX века образуют внутри художественной системы Слуцкого параллельный и конкурирующий свод священных нарративов. Как видно из стихотворения «Романы из школьной программы…», Слуцкому связь этих текстов с его поэтикой представляется отнюдь не однозначной или само собой разумеющейся. К ним, как и к еврейской Библии, он подходит герменевтически. Проследить такое переосмысление совершенно необходимо для научного истолкования итоговой трансформации Слуцкого из поэта-герменевтика в читателя / поэта молчания. Центральное место в этом процессе должны занимать представления Слуцкого о Пушкине. С одной стороны, в его пристальном интересе к Пушкину нет ничего необычного: подобный интерес свойственен практически всем русским поэтам. С другой стороны, пушкиниана его крайне ограниченна в сравнении с пушкинианой Маяковского, Мандельштама, Пастернака, Ахматовой и Цветаевой, посвящавших Пушкину не только стихи, но и прозу: как статьи, так, в некоторых случаях, и научные исследования. Слуцкий напрямую обращается к Пушкину лишь в нескольких стихотворениях. Для него, как отмечено во введении, Пушкин – это либо Моисей, либо божество. Он «был и есть наш главарь», он «вождь» – так, со свойственной ему краткостью, формулирует Слуцкий [Слуцкий 1991b, 2: 373; Слуцкий 1991b, 3: 33]. На первый взгляд он просто воспроизводит агиографическую пушкинскую мифологию. Национального барда он ставит мерилом всех вещей, русских и всемирных; масштабом своей личности Пушкин подобен самой природе [Слуцкий 1991b, 1: 59]. Однако первый взгляд обманчив. Именно потому, что Слуцкий серьезно относится к библейскому понятию Божества в истории, в его вроде бы непритязательных стихах про Пушкина содержится самобытная и лукавая критика пушкинского мифа – мифа, превращающего почитание поэта в идолопоклонство. Акцент на человеческой ипостаси Пушкина близок к неканонической трактовке, представленной у Маяковского, который лишает Пушкина искусственного величия, возвращая его на землю. Слуцкий включает Пушкина в свою пространственную поэтику и тем самым подчеркивает собственную своеобычность внутри русской традиции.

2

Стихотворение «В драгоценнейшую оправу…» написано в середине 1970-х. Примечательно, что оно содержит емкую формулировку представлений Слуцкого о поэтической историографии в тот период, когда сам он окончательно «собирал камни». Вот полный текст стихотворения:

В драгоценнейшую оправу
девятнадцатого столетья
я вставляю себя и ораву
современного многопоэтья.

Поднимаю повыше небо —

устанавливаю повыше,
восстанавливаю, что повыжгли
ради славы, ради хлеба,
главным образом ради удобства,
прежде званного просто комфортом,
и пускаю десятым сортом
то, что первым считалось сортом.

Я развешиваю портреты

Пушкина и его плеяды.
О, какими огнями согреты
их усмешек тонкие яды,
до чего их очки блистают,
как сверкают их манишки
в те часы, когда листают
эти классики наши книжки

[Слуцкий 1991b, 3: 191].