«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Слуцкий ставит своего Пушкина особняком в пантеоне русской литературы – и тем самым предпринимает последнюю попытку сохранить собственное место в русской поэзии. «Господи, Федор Михалыч…» – одно из последних его стихотворений. При этом оно – из самых ироничных в его творчестве. На рубеже молчания, в момент траура по умершей жене, он пытается создать заслоны для своей поэтики, что подчеркивает творчески-плодотворную природу его последнего кризиса. Это стихотворение – шутливая молитва, в которой поэт надевает на себя маску юродивого:

Господи, Федор Михалыч,
я ошибался, грешил.
Грешен я самую малость,
но повиниться решил.

Господи, Лев Николаич,

нищ и бессовестен я.
Мне только радости – славить
блеск твоего бытия.

Боже, Владимир Владимыч,

я отвратительней всех.
Словом скажу твоим: «Вымучь!»
Вынь из меня этот грех!

Трудно мне с вами и не о чем.

Строгие вы господа.
Вот с Александром Сергеичем
проще и грех не беда

[Слуцкий 1991b, 3: 463].

Поэт здесь откровенно юродствует. В его показном поклонении сквозит фамильярность, поскольку, с одной стороны, автор обращается к канонизированным Достоевскому, Толстому и Маяковскому как к богам, а с другой – говорит с ними нарочито непочтительно, давая отчества в редуцированной форме. Неясно, в чем состоят грехи автора стихотворения. Их тяжесть увеличивается с каждой строкой: перед Достоевским он сознаётся лишь в небольшой ошибке, перед Толстым – в вопиющей духовной нищете и бессовестности, перед Маяковским – в полной (надо понимать, нравственной) отвратительности. Речь юродивого всегда строится так, что толковать ее нужно в обратном смысле. В стихотворении «Романы из школьной программы…» Слуцкий описывает русские романы как хранилища нравственных заповедей, каковые он применяет к судьбам и бедам евреев. Здесь же, на мой взгляд, нравственный абсолютизм и своего рода манихейство гигантов XIX столетия вызывают у него неприязнь и насмешку. Более того, он подает этих писателей как лжебожества. Известны слова Белинского о том, что русский мужик не склонен к религии и что, говоря о Боге, он чешет у себя другой рукой пониже спины. Подобным же образом, надев маску юродивого, поэт обличает недостатки писателей. Глупо было бы предполагать, что Слуцкий перестал видеть в Толстом и Достоевском литературных корифеев. Речь здесь о его поэтике, основное содержание и принципы которой остаются неизменными, притом что границы их постоянно пересматриваются. К созданию традиции он подходит в иконоборческом и непримиримом, хотя опять же ироническом ключе. Соответственно, Толстой, который в дедовском дискурсе Слуцкого представляет собой его связь по линии генеалогии с русской литературой, теперь становится объектом притворного подхалимажа, каковой вскрывается через сарказм поэта.

Место Маяковского в стихотворении – совсем иное. Третья строка третьей строфы – это цитата из стихотворения «Юбилейное», ключевого пушкинского текста Маяковского. Превращение Пушкина в идола Маяковскому отвратительно. Как отмечает Сандлер, «он хочет говорить извне времени и протягивает руку сквозь века, чтобы вновь вернуть Пушкина к жизни» [Sandler 2004: 103]. По сути, разрушая каменного Пушкина («Заложил бы / динамиту / – ну-ка, / дрызнь!»), он совершает святотатство, но тем самым освобождает Пушкина от бремени агиографии и открывает его сиюминутности жизни:

Александр Сергеич,
                  да не слушайте ж вы их!
Может,
         я
                  один
                           действительно жалею,

что сегодня

                  нету вас в живых.
Мне
         при жизни
                  с вами
                           сговориться б надо.
Скоро вот
         и я
                  умру
                           и буду нем.
После смерти
         нам
                  стоять почти что рядом:
вы на Пе,
         а я
                  на эМ.

<…>

Я люблю вас,

         но живого,
                  а не мумию. Навели
         хрестоматийный глянец. Вы
         по-моему
                  при жизни
                           – думаю – тоже бушевали.
         Африканец!

<…>

Ненавижу всяческую мертвечину!

Обожаю всяческую жизнь!
[Маяковский 1955–1959, 6: 51].

В этом юбилейном стихотворении Маяковский, имея в виду свой разрыв с Лилей Брик, пишет: «Сердце рифмами вымучь»; Слуцкий просит бога-Маяковского вымучить из него его грехи. Тем самым нестандартный диалог Маяковского с Пушкиным обрамляет и подготавливает диалог Слуцкого.