«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Что примечательно, именно Бушин и привлек внимание к «странному стишку», который сам он прочитывает через призму антисемитской аллегории. Как было показано выше, Слуцкий в этом стихотворении намеренно отказывается от любой аллегоричности, и юдофильской, и юдофобской. Возвращаясь к вопросу о роли Болдырева в том, что это произведение больше нигде не было опубликовано, полагаю, что он его попросту не понял, заподозрив в нем еврейский подтекст, который отвратил его так же, как и Бушина. Оценивая стихи Слуцкого периода кампании против космополитов и «дела врачей», а равно и ряд его произведений о холокосте, Болдырев демонстрирует неспособность осмыслить еврейство поэта на достаточно глубинном уровне. Проводить параллели между Болдыревым и Бушиным было бы ошибочно и неуместно. Последний, русский расист, стремится обличать все еврейское из соображений «справедливости»; Болдырев, представитель русской интеллигенции, человек откровенно либеральных взглядов, стремится приглушить, а то и вовсе свести на нет еврейскую тему, подавая ее как недолговечный атавизм в биографии русского поэта. Оба подхода непродуктивны. «Розовые лошади» – один из центральных текстов в позднем творчестве Слуцкого, ось координат его пространственной поэтики. Вместе с «Лошадями в океане» и «Уриэлем Акостой» он образует сферический треугольник, общая площадь которого больше площади частей – она задает размеры более пространной системы.

«Слова считаю, ворошу», – пишет Слуцкий в последней записной книжке со стихами. Именно этого он и достигает в «Розовых лошадях»: «Но среди двухсот тридцати / Коннозаводских, / Пересчитанных мною…» Как и «Лошади в океане», «Розовые лошади» – это и воплощенный нарратив, кадр из синема-верите (общая сумма – точно 230), а главное – воплощение его метапоэзии. Коннозаводские лошади обозначают стихотворения и слова, но не те, которые пошли ко дну, возражая. Поэт, изумленный их видом, отказывается сообщать нам, «отчего были розовы лошади эти». Как и в «Лошадях в океане», он требует изобретательности от читателя. Можно было бы предположить, что одним из источников выбора цвета являются «Белые стихи» Самойлова, в которых Самойлов сознательно подражает, с одной стороны, Артюру Рембо, а с другой – сюрреалистам, поэтику которых Слуцкий считает чуждой для русской поэзии («Ни смутные волхвования, / ни сюрреализма каша / нашей цивилизации / впрок никогда не шли») [Слуцкий 1991b, 2: 111]. Соответственно, корнями своими «Розовые лошади» уходят в иное. В «Лошадях в океане» – тысяча лошадей и четыре тысячи подков. Как я отмечал ранее, число, безусловно, имеет символический смысл, схожий со смыслом числа «40» в Пятикнижии[164]. Притом цвета в «Лошадях в океане» поименованы неправильно. А. Т. Твардовский указал Слуцкому на нестыковку: «Гнедые и рыжие – это две разные масти», – говорил он, о чем Слуцкий пишет в своих прозаических фрагментах. Здесь же цвета различаются четко: гнедые, вороные, буланые и розовые. Соответственно, неопределенность «Лошадей в океане» скрывает в себе посыл будущего стихотворения. Притом остается вопрос: кто же эти розовые скитальцы – кобылы и жеребенок?

…по главной дорожке
Шел веселый и рыжий парень
В желтовато-зеленой ковбойке.
А за парнем шагала лошадь.
Эта лошадь была прекрасна,
Как бывает прекрасна лошадь,
Лошадь розовая и голубая,
Как дессу незамужней дамы,
Шея словно рука балерины,
Уши словно чуткие листья,
Ноздри словно из серой замши,
И глаза азиатской рабыни

[Самойлов 2000a: 96–97].