«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

В «Розовых лошадях» происходит трансформация: тысяча сжимается до двух. Розовые лошади – это оставшиеся в живых, всплывшие со дна океана, океана его поэзии об уничтожении. По факту розовый – сочетание красного и белого. У Слуцкого – он подчеркивает в «Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей…», что выдумал масть, – розовый цвет рождается из скрещивания гнедого и рыжего с небесно-белым: лошади розовеют «в разнооблачном небе». В отличие от «Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей…», где воскресение лошадей происходит во сне, здесь они выживают в телесном, ощутимом, неоспоримом и благословенном – библейском – смысле; благодаря силе поэтического воображения две вбирают в себя всю тысячу. В Торе святость подразумевает отграниченность от остального мира, отсутствие связей с ним. В своей изоляции – это важнейшее для Слуцкого понятие – розовые лошади становятся священными. Мне представляется, что и их числом Слуцкий намекает на воскресение. Почему две кобылы и только один жеребенок? Две лошади-матери – пропавшие стихи, оставшиеся не произнесенными воспоминания об уничтожении, теперь вновь обретшие «плоть»; жеребенок и есть вот это стихотворение, которое дает катастрофе голос. Обилие звуков «р» в нем служит прямой отсылкой к смыслонасыщенному «р» («яры») в «Я освобождал Украину…». Итак, розовая масть лошадей – это сгусток всего, что представляет собой творчество Слуцкого. Развевающиеся флаги заставляют вспомнить то, что стало советской иконой, «Купание красного коня» К. С. Петрова-Водкина (1912), а большой пожар – напоминание о войне, сталинизме и, разумеется, память о «черте под чертою». Более того, многочисленные риторические вопросы (строки 13–19) – это очередная формулировка извечных и исторически изменчивых вопросов о причине инаковости евреев, что заставляет вспомнить Книгу Исход или Книгу Есфири.

Судя по всему, в стихотворении Слуцкий пересматривает свое представление о неполном мессианстве. Здесь уместно привести интригующее замечание Г. Офрата касательно понимания смерти у Ж. Деррида – одновременно и глубокое, и крайне самобытное в силу его иудейских коннотаций. Офрат пишет: «Смерть как возможность – суть здесь-бытия (Dasein), говорит Деррида, повторяя утверждение Хайдеггера…» [Ofrat 2001: 123]. В определенном смысле взгляд этот совпадает с представлением о смерти в Торе, где смерть всегда конкретна и натуралистична. Слуцкий разделяет ту же точку зрения, однако для него, как и для авторов Библии, жизнь всегда одерживает верх над смертью. Офрат добавляет: «Смерть как возможность подает человеческий опыт открытым будущему, доступным… миру и ожиданию. В это онтотеологическое представление закрадывается измерение еврейского мессианства, поскольку в последнем важное место занимает жизнь под знаком надежды на Искупителя, но без возможности встречи с ним». В этом вкратце и состоит неполное мессианство, которое в конечном итоге служит отзвуком канонической формулировки Маймонида: «Безоговорочно верю в приход машиаха, и хотя он задерживается, я все же каждый день буду ждать его». Уместно вспомнить, что Шолем, проведший классическое разграничение между безудержным апокалипсизмом и рациональным мессианством в еврейской истории, приходит к следующему выводу: «В иудаизме мессианская идея обусловливала своего рода отсроченное существование, в котором ничего нельзя сделать с определенностью, ничего нельзя довести до безусловного завершения» [Scholem 1992: 25]. Слуцкий – в свете его незавершенного мессианства – встает на сторону отсрочивания и тем не менее в данном случае достигает в нем завершения[165]. Дело в том, что в «Розовых лошадях» он, едва ли не вопреки собственным «онтотеологическим» представлениям, завершает круг мессианства. Лошадям не только суждено, подобно Моисею, увидеть землю, они смогут войти в нее, как поэт из «Уриэля Акосты», наказанный за удар по скале своей поэтики. Символично, что Илия, «провозвестник мессии» (Офрат), пришествия которого ежегодно ждут, сидя за пасхальным седером, – все-таки является: лошади во плоти и крови выходят на берег. «Любое слово», которое поэт предвосхищает в «Я освобождал Украину…», восходит стократ «там, где рты руины разевают». Главное – в том, чтобы понять: мессианство Слуцкого заключено в потенциале его слова; оно метапоэтично.

Существует известная талмудическая легенда, согласно которой мир держится на деяниях 36 праведников, так называемых ламед-вав цадиким, остающихся в живых после каждой очередной катастрофы. Буквы еврейского алфавита «ламед» и «вав» обозначают число 36. Мне представляется, что и в стихотворении Слуцкого присутствует игра с числами. Вне всякого сомнения, Слуцкий намеренно возродил своих лошадей в двух, в матери и сыне – уцелевших и воскрешенных. Число 2 соответствует «древнему языку», выученному Слуцким, и букве «бет». Она же – первая буква текста Торы, «Берейшит…» – «В начале…».

Соответственно, «Розовые лошади» возвращают книгу бытия Слуцкого к ее истокам, добавляя в нее измерение целительности.