«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

В «Стихах о евреях и татарах» Слуцкий, опираясь на Иезекииля, пророчествует в мессианском ключе: «Из синтеза простейших элементов / Воспрянет вновь Еврей как таковой». Подобным же образом и лошади возвращаются к жизни, невзирая на горести и превратности творческой судьбы поэта (поэтические подлоги и игру), но важнее всего то, что они вновь пробуждаются к жизни в море поэзии. Лошади – его альфа и омега, а также – это Слуцкий подчеркивает в исповедальном тоне – плод его воображения.

Единственная ведомая ему их реальность – реальность артефакта. Однако картина, нарисованная поэтом, всего лишь мираж, поскольку она скрывает сложности и недочеты его позиции и позиционирования, речь о которых шла выше. То, что случилось с лошадьми, – это далеко не только «безвинное горе»[160]. Так, то, что они всё еще живы, видится ему лишь «иногда». Мы знаем, изображенное им – сон, поскольку в стихотворении «Теперь Освенцим часто снится мне…», опубликованном в 1969 году, он сравнивает сон с плаваньем: «Дорога через сон куда длинней, / Чем наяву, и тягостней, и длительней. / Как будто не идешь – плывешь по ней, / И каждый взмах все тише и медлительней»[161].

Кроме того, Слуцкий полагал, особенно в 1973-м, всего за четыре года до ухода в молчание, что забвение может стать необходимым, неизбежным и даже желанным завершением его творческой судьбы; отсюда предчувствие, что лошади погрузятся на дно океана сразу после его пробуждения. Это предчувствие – странновато-осязаемо. Поэт и его лошади замолчат, однако ненадолго.

Стихотворение «Розовые лошади» было опубликовано всего лишь раз, в журнале «Юность», в котором новые стихи Слуцкого печатались регулярно. Хотя Болдырев и знал об этой публикации[162], он не включил текст ни в трехтомное собрание сочинений поэта, ни в отдельные сборники его произведений. Здесь самое место сказать несколько слов о его редакторских решениях, ибо они являются неотъемлемой частью того, что нам известно о творчестве Слуцкого, а для большинства читателей – и того, как они это творчество воспринимают. Сирота, человек с нестандартной внешностью (авторы воспоминаний обычно называют его карликом или горбуном), Болдырев работал в саратовском букинистическом магазине – должность чрезвычайно значимая в советском контексте, ведь именно такие продавцы снабжали интеллигентов редкими и запрещенными книгами, обычно за солидное вознаграждение. Неопубликованные стихи Слуцкого Болдыреву показал писатель Б. Я. Ямпольский – человек недюжинного таланта и в равной степени нелегкого творческого пути, которому Болдырев продавал свои находки [Ямпольский 1998:

82–87]. Когда Болдырева уволили за распространение «сомнительной» литературы, он перебрался в Москву и там стал секретарем Слуцкого. Невозможно переоценить вклад Болдырева в сохранение и обнародование неопубликованных работ Слуцкого. Его роль в жизни и посмертном бытовании поэта сопоставима – говорю это с величайшим уважением – с ролью М. Брода для Кафки. Брод сберег для потомков все то, что не было опубликовано при жизни Кафки, вопреки желанию самого автора, которое, судя по всему, было совершенно однозначным. Он все сохранил, однако так, как счел нужным: отредактировав, сгладив, представив миру этакого святого, имеющего мало общего с реальным обликом самого знаменитого жителя Праги, человека слишком сложного, чтобы втискивать его в рамки святости.

Что касается Болдырева, то он, будучи человеком религиозным, считал обнародование поэзии Слуцкого собственным священным долгом[163]. Оставив многие стихи за рамками авторитетного трехтомного издания, он, судя по всему, изъял из наследия Слуцкого те вещи, которые сам счел невнятными, и в итоге подал поэта как дитя своего времени, к концу жизни раскаявшееся. Что примечательно, многие «еврейские» стихи Слуцкого Болдырев опубликовал в еврейской периодике или в сборниках, не включив их при этом в трехтомник. Его Слуцкий предстал общественно значимой и исконно русской фигурой, чье отношение к еврейству, пробуждавшееся от случая к случаю, было связано прежде всего с его неспособностью терпеть любое зло, в данном случае антисемитизм; его непосредственные связи с жертвами этого зла Болдырев считал чистыми совпадениями. Предположу, не настаивая, что исключение «Розовых лошадей» из трехтомника было преднамеренным шагом. При этом перед нами один из самых изощренных и выразительных текстов поэта.

Вот он:

Розовые лошади