Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Так что внешне все выглядело отлично, а вот внутри что-то пошло не так. Первые недели 1974 года мы работали на ранчо Карибу, в студии, расположенной в Скалистых горах. Новый альбом мы так и назвали: Caribou. Наверное, петь на такой высоте тяжело, и, возможно, поэтому я разразился жуткой истерикой, когда мы записывали Don’t Let The Sun Go Down On Me. Я заявил, что ненавижу эту песню, что мы не будем ее писать и что ее надо немедленно отправить Энгельберту Хампердинку. «А если он начнет воротить нос, – орал я, – пусть отдает ее Лулу! Пусть Лулу поставит ее в альбом на вторую сторону!»

Но меня затащили обратно в кабину и заставили завершить запись. Вырвавшись на волю, я завопил на Гаса Даджина: мол, теперь я ненавижу эту песню еще больше, и, если он попытается протащить ее в альбом, я убью его собственными руками. В остальном же в Карибу было чудесно. Мы жили в очаровательных бревенчатых домиках с антикварной мебелью – мне сказали, что кровать, на которой я сплю, когда-то принадлежала Гроверу Кливлэнду, который был президентом США в XIX веке. На ранчо был небольшой кинозал; музыканты часто заезжали в гости, когда ехали из Денвера в Боулдер. Однажды явился Стиви Уандер, который, очевидно, простил мне инцидент в самолете. Он решил покататься на снегоходе и настоял на том, чтобы вести его самостоятельно. Предвосхищая ваши вопросы: нет, я понятия не имею, как Стиви Уандер умудрялся рассекать на снегоходе по Скалистым горам штата Колорадо, не угробив при этом ни себя, ни еще кого-то. Но у него отлично получается.

Однажды вечером, когда мы уже заканчивали сессию, я бродил по студии и в дальней комнате обнаружил Джона. Он возился с чем-то на столе – там был насыпан белый порошок, а в руке он держал соломинку. Я спросил, что это. Он ответил: кокаин. А зачем? Он сказал – просто чтобы хорошо себя чувствовать. Я спросил, можно ли попробовать, и он разрешил. От первой дорожки меня сразу затошнило. Отвратительное ощущение в гортани – странное сочетание онемения, вызванное самим наркотиком, и сильное першение от вещества, с которым смешан кокаин. Я все время сглатывал, но никак не мог избавиться от мерзкого чувства, и в конце концов меня вырвало в туалете. Но я немедленно пошел обратно и потребовал у Джона еще одну дорожку.

Что же я делал? О чем думал? Я попробовал, мне не понравилось, потом меня вырвало. Разве это не знак, что надо сказать себе «стоп»? Какого еще предупреждения я ждал? Серного пламени, мгновенной вспышки бубонной чумы? Тогда почему же я не остановился?

Отчасти потому, что рвота не помешала коксу подействовать, и мне в конце концов понравилось новое ощущение – сочетание уверенности в себе и эйфории, чувство, будто уходят все зажимы, нет ни тени застенчивости, и ты можешь говорить с кем угодно и о чем угодно. Все это чушь, конечно. Мне и без того хватало энергии и чувства юмора, я стремился узнавать больше и прекрасно общался с людьми без всяких наркотиков. Правда, под коксом я становился, так скажем, чересчур уверенным в себе. Помню, явился на концерт «Роллинг Стоунз» в Колорадо, и ребята из группы попросили меня подняться к ним на сцену. Если б я тогда не был вконец обдолбанным, я бы сыграл Honky Tonk Women, помахал бы зрителям, и на этом все. Но я решил, раз все получается так чудесно, надо продолжить – и доиграл с ними весь сет, даже не думая о том, что, по идее, следовало бы осведомиться у «Роллингов», нужен ли им сейчас еще один клавишник. Кит Ричардс все время смотрел на меня, и я пребывал в уверенности, что он в восторге от моего блистательного участия в их выступлении. После нескольких песен до меня наконец дошло, что выражение его лица говорит вовсе не о восхищении моими талантами. На самом деле, вид у него был такой, что сейчас он как следует вмажет мне за наглость. Я быстро ретировался, успев заметить, что Кит по-прежнему сверлит меня взглядом, будто хочет сказать: погоди, мы с тобой еще поговорим. И я понял, что на афтерпати мне лучше не появляться.