Я и Ты

Это не было единением. Для сравнения я возьму людей, которые, ослепленные страстью исполняющего Эроса, пребывают в восторге от чуда объятий, теряют знание о Я и Ты в ощущении единения, которого, на самом деле, не существует и не может существовать. То, что экстатики именуют единением, есть лишь упоительная динамика отношения; это не возникающее в данное мгновение мирового времени единение, которое сплавляет воедино Я и Ты, это динамика самого отношения, которая может поставить себя перед непоколебимо предстоящими друг другу носителями, заслонив от каждого из них переживаемое ими чувство экстаза. Здесь, таким образом, происходит пограничное возвышение акта отношения; само отношение, его витальное единство ощущается столь сильно, что участники этого отношения бледнеют на его фоне, что забываются ради его жизни Я и Ты, между которыми оно установилось. Здесь мы имеем дело с проявлением края, до которого простирается действительность и у которого она расплывается, теряя контуры. Однако для нас центральная действительность повседневного земного часа с полоской солнечного света на ветке клена и предчувствием вечного Ты больше, нежели все хитросплетения загадок на краю бытия.

Этому, однако, противостоит притязание другой доктрины о погружении; согласно этому притязанию, все сущее и самость тождественны, и поэтому никакое произнесение не может стать гарантией последней действительности.

Этому притязанию отвечает само учение. Одна из Упанишад рассказывает, как царь богов Индра пришел к духу творения Праджапати, чтобы узнать, как обрести и познать самость. Индра пробыл в ученичестве сто лет, учитель дважды отсылал его с неудовлетворительными ответами до тех пор, пока не сказал ему буквально так: «Когда некто покоится в глубоком сне без сновидений, то это и есть самость, это бессмертие, это надежное, это все сущее». Индра ушел, но скоро закралось в его голову сомнение; он вернулся и спросил: «В таком состоянии, о Возвышенный, никто не может знать своей самости: “Это я”, – и не знает: “Это другие существа”. Он подвержен уничтожению. Не вижу я здесь никакого блага». – «Именно так, господин, – ответил Праджапати. – Оно именно так и поступает».

Поскольку учение содержит в себе высказывание об истинном бытии, то (поскольку речь, как всегда, идет о содержащейся в ней – и недоступной в этой жизни – истине) это учение не имеет ничего общего с проживаемой действительностью; оно поэтому должно низвести ее до мира иллюзии. И поскольку учение содержит руководство к погружению в истинное бытие, постольку оно не ведет в проживаемую действительность, но ведет в «уничтожение», где не правит сознание, откуда не выведет память; имеющий опыт погружения и вышедший оттуда человек может познать пограничное слово недвойственности, но не смеет он объявлять его единством.

Мы же хотим свято блюсти священное благо нашей, дарованной нам в этой жизни действительности, и не может быть дарованной ни в одной другой, только в этой, которая ближе всех к истине.

В проживаемой действительности нет никакого единства бытия. Действительность существует только в действии, ее сила и глубина – в силе и глубине действия. Также и «внутренняя» действительность существует только тогда, когда имеет место взаимодействие. Сильнейшая и глубочайшая действительность существует там, где все входит в действие, весь человек в его цельности без остатка, всеохватывающий Бог, единое Я и безграничное Ты.

Я сплавлено воедино, ибо существует (я уже говорил об этом) в проживаемой действительности установившееся единство, концентрация сил в единой сердцевине, решающее для человека мгновение. Но это не отказ от действительной личности, как при погружении. Погружение хочет только «чистого», собственного, долговечного, а все остальное – отбросить; концентрация же не считает инстинктивное слишком нечистым, чувственное слишком периферийным, душевное слишком мимолетным – все должно быть включено и подчинено. Концентрация хочет не абстрактной самости, она хочет цельного, неумаленного человека. Она имеет в виду действительность и сама ею является.