Я и Ты

Учение о погружении требует и обещает возвращение в единое мыслящее, «из которого мыслится этот мир», в чистый субъект. Однако в проживаемой действительности не существует мыслящего без мыслимого; скорее, здесь мыслящее распоряжается мыслимым в не меньшей степени, чем мыслимое – мыслящим. Субъект, который отделяется от объекта, перестает быть действительным. Мыслящий субъект в себе существует в мышлении, как его продукт и как его объект, как свободное от представлений пограничное понятие; затем – в предвосхищающей детерминации смерти, на место которой можно также поставить ее подобие, почти непроницаемый глубокий сон; и, наконец, он существует в высказывании учения о подобном глубокому сну состоянии погружения, в котором, по самой его сущности, нет ни сознания, ни памяти. Этим достигается наивысшая вершина языка Оно. Должно уважать возвышенную силу их отречения и, глядя на них почтительным взглядом, следует признать их не только как нечто достойное переживания, но и как то, чем не следует жить.

Будда, «совершенный» и совершающий, ничего не высказывает. От отказывается утверждать, что единство существует и что единства не существует; что прошедшее все испытания погружением прошлое после смерти существует в единстве и что оно в нем не существует. Этот отказ, это «благородное умолчание» можно объяснить двояко: теоретически – поскольку совершенство нельзя постичь мышлением и высказыванием; практически – поскольку раскрытие его сущностного содержания не является основанием и фундаментом истинной священной жизни. Оба объяснения, как истинные, соединены друг с другом: тот, кто обращается с сущим как с предметом некоего высказывания, затягивает его в разделенность опыта, в антитезу мира Оно, в котором нет священной жизни. «Когда, о монах, господствует мнение, что душа и тело сущностно едины, то нет священной жизни; когда, о монах, господствует мнение, что душа – это одно, а тело – другое, то и тогда не существует священной жизни». В созерцаемой тайне, как и в переживаемой действительности, господствует не «это так» и не «это не так», не «бытие» и не «небытие», но «так-или-иначе», «бытие-и-небытие», то есть нечто нераздельное. Нераздельно предстоять нераздельной тайне – это изначальное условие блага. Несомненно, что Будда это познал. Как и все подлинные учителя, он хочет учить не воззрению, но пути. Он оспаривает только одно утверждение «глупцов» – о том, что якобы нет поступка, нет деяния, нет силы, но Будда говорит: человек может идти по пути. Он отваживается только на одно утверждение, и оно решающее: «Есть, о монахи, нерожденное, неставшее, несотворенное, бесформенное»; если этого нет, то нет и цели; если же это есть, то путь имеет цель.

До сих пор могли мы, верные истине нашей встречи, следовать за Буддой, но следующий шаг стал бы изменой действительности нашей жизни. Ибо в соответствии с истиной и действительностью, которые мы получаем не от себя – они даются и уделяются нам – мы знаем: если это только одна из целей, то она не может быть нашей; если же это одно есть только цель, то она неверно обозначена. И еще: если это одна из целей, то путь может к ней привести; если же это одна цель, то путь может лишь подвести к ней ближе.

Целью Будда называет «прекращение страдания», то есть становления и исчезновения, – освобождение из колеса рождений. «Не существует отныне возвращения», – такова спасительная формула того, кто освободился от страстного стремления к существованию и тем самым освобождается от вечной необходимости повторных становлений и долженствований. Мы не знаем, существует ли возвращение; мы не проводим линии временно2го измерения, в котором мы живем; мы не продолжаем ее за пределы этой жизни, и мы не пытаемся узнать, что в свой срок и в ее законе откроется нам, но если бы мы знали, что возвращение существует, то мы бы не пытались его избежать, но жаждали бы мы не грубого чувственного существования, но в каждом из существований мы стремились бы, соответственно, к его типу и языку, к тому, чтобы сметь сказать вечное Я преходящего и вечное Ты непреходящего.