Я историю излагаю... Книга стихотворений

Много псевдонимов у судьбы:
атом, рак, карательные органы
и календари, с которых сорваны
все листочки. Если бы, кабы

рак стал излечимым, атом — мирным,

органы карательные все
крестиком отчеркивали жирным
нарушения знаков на шоссе,

вслед за тридцать первым декабря

шел не новый год — тридцать второе,
были б мудрецы мы и герои,
жили б очень долго и не зря.

Но до придорожного столба

следующего
      все мои усилья,
а затем судьба, судьба, судьба —
с нею же не справлюсь, не осилю,

а какую надпись столб несет,

это несущественно, не в счет.

Хочется жить

Хочется живому жить да жить.
Жить до самой смерти, даже позже.
Смерть до самой смерти отложить
и сказать ей нагло: ну и что же.

Завтрашние новости хочу

услыхать и обсудить с соседом,
чрево ублажить хочу обедом
и душой к чужой душе лечу.

Все кино хочу я досмотреть,

прежде чем залечь в сырой могиле.
Не хочу, чтоб в некрологе смерть
преждевременной определили.

Предпочту, чтоб молодой наглец

мне в глаза сказать решился:
что ты все живешь?
Совсем зажился!
Хоть бы кончился ты, наконец.

«Терплю свое терпение…»

Терплю свое терпение
который год,
как пение сольфеджио
девчонкой за стеной.
Девчонка безголосая
горлянку дерет,
и за душу терпение
мое меня берет.

Обзавожусь привычками

и привыкаю к ним,
то предаюсь порокам,
то делаю добро.
Девчонка безголосая
все занята одним:
за гаммой гамму гонит,
как поезда метро.

Усилие, которое

казалось мне бедой,
потом в привычку входит
и входит, в обиход.
А я, словно корова, —
не страшен мне удой.
Терплю свое терпение
который год.

Не за себя прошу

Седой и толстый. Толстый и седой.
Когда-то юный. Бывший молодой,
а ныне — зрелый и полупочтенный,
с какой-то важностью, почти потешной,
неряшлив, суетлив и краснолиц,
штаны подтягивая рукою,
какому-то из важных лиц
опять и снова не дает покоя.

В усы седые тщательно сопя,

он говорит: «Прошу не за себя!»

А собеседник мой, который тоже

неряшлив, краснолиц, и толст, и сед,
застенчиво до нервной дрожи
торопится в посольство на обед.

— Ну что он снова пристает опять?

Что клянчит? Ну, ни совести, ни чести!

Назад тому лет тридцать, тридцать пять

они, как пишут, начинали вместе.

Давно начало кончилось. Давно

конец дошел до полного расцвета.
— И как ему не надоест все что?
И как ему не станет все равно?

На солнце им обоим тяжело —

отказываться так же, как стараться,
а то, что было, то давно прошло —
все то, что было, если разобраться.

«Хорошо быть надеждой. Плохо…»