Я историю излагаю... Книга стихотворений

Не чувствую в себе силы
для этого воскресения,
но должен сделать попытку.

Борис Лебский.

Метр шестьдесят восемь.
Шестьдесят шесть килограммов.
Сутулый. Худой. Темноглазый.
Карие или черные — я не успел запомнить.

Борис был, наверное, первым

вернувшимся из тюряги:
в тридцать девятый
из тридцать седьмого.
Это стоило возвращения с Марса
или из прохладного античного ада.

Вернулся и рассказывал.

Правда, не сразу.
Когда присмотрелся.

Сын профессора,

бросившего жену с
двумя сыновьями.
Младший — слесарь.

Борис — книгочей. Книгочий,

как с гордостью именовались
юные книгочеи,
прочитавшие Даля.

Читал всех.

Знал все.
Точнее, то немногое,
что книгочеи
по молодости называли
длинным словом «Все».

Любил задавать вопросы.

В эпоху кратких ответов
решался задавать длиннейшие вопросы.

Любовь к истории,

особенно российской,
особенно двадцатого века,
не сочеталась в нем с точным
чувством современности,
необходимым современнику
ничуть не менее,
чем чувство правостороннего автомобильного движения.

Девушкам не нравился.

Женился по освобождении
на смуглой, бледной, маленькой —
лица не помню, —
жившей
в Доме Моссельпрома на Арбатской площади,
того, на котором ревели лозунги Маяковского.
Ребенок (мальчик? девочка?) родился перед войною.
Сейчас это тридцатилетний или тридцатилетняя.
Что с ним или с нею, не знаю, не узнавал.

Глаза пришельца из ада

сияют пламенем адовым.
Лицо пришельца из ада
покрыто загаром адовым.
Смахнув разговор о поэзии,
очистив место в воздухе,
он улыбнулся и начал рассказывать:

— Я был в одной камере

с главкомом Советской Венгрии,
с профессором Амфитеатровым,
с бывшим наркомом Амосовым!
Мы все обвинялись в заговоре.
По важности содеянного,
или, точнее, умышленного,
или, точнее, приписанного,
нас сосредотачивали
в этой адовой камере.

Орфей возвратился из ада,

и не было интереснее
для нас, поэтов из рая,
рассказов того путешественника.

В конце концов, Эвридика —

миф, символ, фантом — не более.
А он своими руками
трогал грузную истину,
обведенную, как у Ван Гога, толстой черной линией.

В аду — интересно.

Это
   мне
на всю жизнь запомнилось.

Покуда мы околачивали

яблочки с древа познания,
Орфея спустили в ад,
пропустили сквозь ад
и выпустили.
Я помню строки Орфея:
   «вернулся под осень,
   а лучше бы к маю».

Невидный, сутулый, маленький —

   Сельвинский, всегда учитывавший
   внешность своих последователей,
   принял его в семинар,
   но сказал: — По доверию
   к вашим рекомендаторам,
   а также к их красноречию.
   В таком поэтическом возрасте
   личность поэта значит
   больше его поэзии. —
Сутулый, невидный, маленький.

В последнем из нескольких писем,

полученных мною на фронте,
было примерно следующее:
«Переводят из роты противотанковых ружей
      в стрелковую!»

Повторное возвращение

ни одному Орфею
не удавалось ни разу еще.

Больше меня помнят

и лучше меня знают
художник Борис Шахов,
товарищ Орфеевой юности,
а также брат — слесарь
и, может быть, смуглая, бледная
маленькая женщина,
ныне пятидесятилетняя,
вышедшая замуж
и сменившая фамилию.