Я из огненной деревни

Кстати, муж Евхимы Парфёновны Баланцевич, узнав о жуткой судьбе семьи и деревни, рискнул удрать из плена и, удрав, сотрудничал с партизанами, а потом вступил в ряды Советской армии и погиб героической смертью в борьбе с гитлеровцами.

Агапе Сергиевич было в то время под сорок, и у неё было трое детей. Изо всех уцелевших она наиболее полно воплощает тот тип крестьянки из глухой полесской деревни, который сложился здесь за века. Безобидность и сверхпростота таких людей, как говорят, написана у них на лице, звучит в голосе, в каждом слове.

Агапа Сергиевич говорит:

«…Я была в хате. И старик так пришёл, – у нас конь был, – пришёл и говорит:

– Немцы коней берут.

Говорю:

– Бери коня и утекай. Что коней берут, то это ничего.

Он взял того коня и поехал в Купчее, на Украину. Это недалеко, за болотом. Ну, а я была в хате, у меня ещё дочка е, тогда было два года, на руках была. Ну, пришли ко мне, десятник и говорит:

– Собирайся на сходку.

А я сроду не ходила на ту их сходку. Я и не можу ходыты, и не люблю по такому ходыты. Ну, пристали – идти!..

Вижу – все люди идут, всё село. Я подхожу туда. Там во наш лес был. У меня сосед был, я говорю:

– Знаете, что этакое дело, что немцы так сгоняют, а може, убивать будут?

А он говорит:

– И чего ты не выдумаешь! А за что тебя будут убивать?

Нехай будет так.

Идут селом, идут, идут, аж то в огород загоняют. Гляжу: все люди в селе уже на коленях. Все на коленях! Говорю так:

– А что? Что я говорила? Так оно и е…

Ну, и огородом гнали. И партиями гнали на кладбище. Партиями. У меня дивчинка была на руках, ну, и зашла я на кладбище. Уже каждая партия берет свою родню, и уже обнимаются, и уже пулемёты стоят, и трещат, трещат… Я уже раздеваюся…

Вопрос: – Приказали раздеваться?

– Ну, конечно. Така во куча была одёжи людячей… Я даже не знаю, куда она подевалась. И така во куча была бутылок: только пьют и бьют, пьют и бьют!..

Ну, думаю, уже всё. Мне ничего… Только мой хлопец остался, тот, что скотину пас, и другой, ещё меньшенький, остался. Думаю: «С голоду сгинут, с голоду». Какой-то немец такой, я не знаю… Он, може, русский… Я стала просить:

– Ох, говорю, панейко, пустите меня, у меня два хлопчики дома осталися, пустите меня.

– А где твой старик?

Говорю:

– На мостах.

Тогда люди мосты делали. А он на мостах не был. Только коня повёл. А он говорит:

– Мы-то пустим, а чи ты придёшь?

– Приду.

И он дал мне патруля, я в село, зашла в село и говорю:

– Там мой хлопчик остался, с голоду помре, пойду заберу, нехай лучше убьют.

А потом меня опять загнали на кладбище, а с кладбища бежит тот, что меня отпустил. И говорит:

– Что, своего мужа ведёте?

Я говорю:

– Не, он далеко, на мостах…

Я опять пошла в село и там замоталась. И уже людей сталы добиваты. А я утекла. И всё…»

Обер-лейтенант Мюллер, исполняющий обязанности командира роты убийц, изложил результаты этих событий бухгалтер – ским языком:

«Привожу, – пишет он в отчёте, – численный итог расстрелов. Расстреляно 705 чел., из них мужчин – 203, женщин – 372, детей – 130.

…При проведении операции в Борках было израсходовано: винтовочных патронов – 786 шт., патронов для автоматов – 2496 шт.

Потерь в роте не было. Один вахмистр с подозрением на желтуху отправлен в госпиталь в Брест»[119].

Правда, непредусмотренная неожиданность произошла, которая должна была и обер-убийцу Мюллера вывести из равновесия.

В его свору как-то попал человек… Не очень, может быть, и человек, если оказался там, а всё же – не выдержал он бесчеловечной «работы»…

Послушаем продолжение рассказа Марии Лихван, которую мы оставили с детьми на страшном старостином огороде, среди старых мужчин, среди женщин и детей, под присмотром карателей. Она рассказывает:

«…Ах, то выходит один, може, переводчик. Говорит:

– Марья Лихван есть?

Моя суседка говорит: «Панейку, я Марья Лихван». Та говорит: «Я Марья Лихван». А я всё думаю: «Нехай. Он меня вызывает – будет убивать…»

Выхожу я и две дивчинки со мною, а та, еще с 1940 года, то её моего чоловика мати взяла на руки, и хлопчик со мною. Так и идём мы. Идём, а он так во взял мою свекруху за плечи и назад отпихивает. А я говорю:

– Пан, это матка моя и цурка моя!

– Ё, ё.

А тех, что понабегали, то зараз немцы прикладамы их, и назад отогнали.

Ну, выходим, выходим мы, думаю: «О, господи, чого ж мы?»

А то пришли уже из того, левого села, ну, и мого чоловика сестра пришла, со своим свёкром пришла. Мого чоловика сестры сын был у немцев, в Неметчине, в плену был.

Вопрос: – Из польского войска?

– Ага.

И они стали просить, что такие и такие. Они списали на бумажку, и то нас во вызывали, мы вышли. И я говорю:

– Ну что ж, как я вышла? Вышла с детьми, такие дети. Ну, что я сама?.. Чтоб чоловика, говорю. То нехай меня уже бьют.

А мого чоловика сестры свёкор говорит:

– Стойте, будем просить, чтоб твого чоловика вызвали.

Подошли мы до нимцив. Говорит:

– В которую очередь забрали?

– В первую.

– У-ут! Юж[120] далеко на работе.

Уже он убитый был. Мой чоловик. Вот.